Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 63
- Предыдущая
- 63/107
- Следующая
Потом за решеткой мелькнуло другое лицо, перекошенная страхом, ненавистью, отчаянием маска.
– Вы все лжецы! – крик пролетел над двором, испугав заснувших уже ворон, и они с шумом взмывали с деревьев в сине-багровое вечернее небо. – Ненавижу вас! Ненавижу! Будьте вы все прокляты!
И вслед проклятию – лязг, треск, скрип, грохот – в окно, выбив решетку, разнеся вдребезги стекло, вылетел новенький японский телевизор. Шмякнулся на асфальт, лопнул – взорвался, оглушив всех. Люди в толпе, давя друг друга, ринулись прочь со двора. Кравченко и Шипов подбежали к подъезду.
– Он сейчас ребенка бросит, вот увидишь! – заорал Шипов, и глаза его вспыхнули сумасшедшим каким-то восторгом. – Так всегда бывает. Надо поймать, слышишь?! Успеть поймать. Идем же!
НО…
Тут в зияющем чернотой провале окна возникла Наталья Алексеевна. Секунда и… Она пыталась уцепиться за кирпичи, но ОН ударил ее по рукам и вытолкнул из окна. А-А-АХ! – вздох прошел по толпе – тело летело вниз. Ударилось о землю под окнами, поломав кусты жасмина и боярышника.
Сидоров не побежал к ней – пошел медленно-медленно, словно ноги его не держали. Он не видел даже, как следом за Натальей Алексеевной из окна устремился вниз на асфальт долговязый человек в развевающейся офицерской плащ-палатке, синих больничных штанах и грязных рваных кедах. Прыгнул солдатиком, плащ-накидка его запарусила…
– Наташа, Наташенька, ты… ну ты что же… ты это брось… – Сидоров сидел на земле рядом с Натальей Алексеевной. Он боялся до нее дотронуться.
Когда все во дворе закричали: «Вон он, держите, стреляйте в него, шизик прыгает!» – опер даже не поднял головы.
– У меня… у меня, кажется, рука сломана, – прошептала Наталья Алексеевна еле слышно. – Меня оглушило, что ли… Я живая, Саша, жива. Только… больно. Руку. Сашенька, знаешь что?
– Что?! – Он зачем-то сдернул с себя свитер, скомкал его, пытаясь подсунуть ей под голову.
– У него ведь даже не было топора… он был безоружным. Я бы уговорила его выйти, мы почти установили контакт, он мне почти поверил… Зачем они стали ломать дверь? Они же обещали… А теперь… ВСЕ ТАК ГЛУПО ПОЛУЧИЛОСЬ… Боже мой, как глупо!
Выпрыгнувший из окна Пустовалов ударился головой об асфальт. Он умер сразу, не успев больше никого проклясть.
Топора при нем действительно не оказалось. Небольшой туристический топорик со следами запекшейся крови на лезвии позже при обыске был обнаружен в груде рваного тряпья под столом на кухне в квартире регента. В спешке своего последнего побега Пустовалов забыл именно то, что составляло самую зловещую деталь в его имидже.
Кравченко и Шипов видели, как «Скорая» забрала труп самоубийцы. Видели они, и как из квартиры с исковерканной дверью и высаженным окном извлекли полупарализованную от страха старуху на костылях и обессилевшего от крика младенца. Молодая мамаша, никого не стесняясь, задрала кофту и, сидя на грязном истоптанном полу среди осколков посуды, обломков мебели, осыпавшейся с потолка штукатурки, пыталась накормить ребенка грудью. При этом хрипло бормоча: «А теперь мы как же? Все побито, дверь не закрывается… На ночь даже оставить нельзя – все попрут, все растащат».
Сидоров на машине повез Наталью Алексеевну в больницу. До «Жигулей» нес, как невесту, на руках. Она все порывалась идти сама, он не разрешил.
Через два часа они, однако, вернулись: у Натальи Алексеевны правая рука от плеча до кисти – в гипсе.
– Ребята, айда домой, – позвал опер Кравченко и Шипова, сидевших на ступеньках подъезда среди уже поредевшей, но все равно еще внушительной, никак не хотевшей расходиться толпы. – Нечего тут больше нам делать.
– Наташа, а что же вы в больнице не остались? – спросил Кравченко, когда они сели в «Жигули».
– А у меня дома своя больница, вы же знаете, – слова перемежались у нее вынужденными паузами. Ей, наверное, было трудно говорить и дышать. – Рентген сделали: позвоночник, слава богу, цел, тазобедренный тоже. Рука вот в двух местах, да ребра. Ничего, заживет. У себя отлежусь. Мои девочки с переломами дело имели – справятся. Одно плохо: я теперь совершеннейший подслеповатый крот, – она улыбнулась через силу. – Очки в этой неразберихе куда-то запропастились. А без очков я глупею.
– Очки купим, – пообещал Сидоров. Он то и дело оборачивался и вел машину, по обыкновению мало следя за дорогой, – не дрейфь, Наташка. Ты у нас в рубашке родилась. С такой высоты и… пятый этаж все-таки. Повезло, что ты на кусты, на газон спланировала. Но все равно. – Он тревожно смотрел на нее. – Ну, сделала по-своему. Добилась? Любой ценой, да?
Наталья Алексеевна молча смотрела на опера, да так, что Кравченко невольно жгуче ему позавидовал. Он бы многое отдал, чтобы кое-кто, к кому он, по его словам, «ну очень хорошо относился», взглянул бы и в его сторону такими вот полными обожания и преданности, пусть даже очень близорукими глазами.
– А псих там в квартире вам чего-нибудь говорил? – поинтересовался Шипов.
– Я вам все расскажу, – Наталья Алексеевна откинулась на спинку. Напряглась – машину трясло, ей было, видимо, очень больно от тряски. – Только позже, хорошо?
На оптовой ярмарке, мимо которой они проезжали, в круглосуточном ларьке Сидоров купил три бутылки водки, консервы и черствый кекс вместо хлеба. Увидев водку в его руках, докторша отвернулась, но не сказала ни слова.
В «Гнезде кукушки» никто и не думал ложиться спать. Окна всех палат были ярко освещены. На крыльце горел фонарь «летучая мышь», а на лавочках вокруг свежеполитой клумбы бдительно дежурили: сторож – старик лет семидесяти, рыжая медсестра, пожилая нянечка и десять человек больных.
Все они обступили машину, едва только Сидоров въехал во двор. Тараторили наперебой:
– Наталья Алексеевна, как вы?
– По радио городскому передавали. Мы все знаем!
– Как же он, паскудник, ребеночка-то не пожалел?
– Осторожнее, осторожнее, вам нельзя двигаться!
Сидоров снова, как жених невесту, понес Наталью Алексеевну в ее комнату, расположенную в пристройке к больничному зданию. Кравченко наблюдал за питомцами «Гнезда» – взволнованные, возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами, они искренне переживали за своего доктора.
Где-то к часу ночи в «Гнезде» все-таки все угомонились: скорбные духом расползлись по палатам, персонал тоже поплелся в свой флигелечек. Сторож и тот задремал, позабыв на крыльце свою «летучую мышь».
В комнате Натальи Алексеевны Сидоров снова зажег свечи (она сама так попросила). Обстановка в этом жилище была самая простая: раскладной диван, стулья, стол, письменный стол с биркой, старый шкаф с мутным зеркалом, плитка на тумбочке, электрочайник «Тефаль» и книги – везде: на столе, на шкафу, на подоконнике грудой и на полу – аккуратными, перевязанными бечевкой стопками.
Опер разлил водку по чайным чашка (стаканов и рюмок в этом доме, видно, не водилось), вскрыл консервы, раскромсал кекс складным перочинным ножом.
– Сейчас по махонькой хлопнем, и отвезу вас домой. Лично отвезу, как обещал. Ну, будем!
Кравченко хлопнул махонькую с таким наслаждением, с каким он давненько не пил и более приятные и дорогие напитки, чем эта дешевая водка местного разлива. По жилам пошло приятное тепло, и сердце вроде немного отпустило. А вот есть что-то не хотелось совсем, даже закусывать, хотя в этот день вообще ничего не было – ни завтрака, ни обеда…
– За то, чтобы такие вот дни повторялись как можно реже. У всех нас, – провозгласил он запоздалый тост.
Шипов-младший опьянел с двух «махоньких».
– Ну ладно, подохла эта сволочь, туда ему и дорога. И жалеть его нечего! – Он крепко стукнул по столу кулаком. – Собаке собачья смерть. А вы… вы, Наталья Алексеевна, вы просто героиня. Вы такая отважная женщина! С таких вот нация пример брать должна. Вы для русской нации новой… новой Волконской должны стать – да!
– Кем-кем? – осведомился Сидоров, подливая в чашки.
– Это декабристка, что за мужем в Сибирь пошла. А что? Разве Наталья Алексеевна не из такого же теста? Разве она не достойна, чтобы нация узнала о ней? Достойна – еще как! Нация обязана знать своих героев в лицо! – он поперхнулся. – Иначе нация деградирует, ассимилирует, растворяется в общей массе. И от великой нации останется пшик, пустое место. – Шипов с трудом выпрямился, оглядел комнату красными от усталости и водки глазами. – Вообще мне давно уже кажется, что это я сам ассимилируюсь, растворяюсь в этом общем дерьме. Прошу прощения, Наталья Алексеевна, вырвалось. Мне все кажется, что вокруг меня – грандиознейшая свалка и все там кишит, бродит – гадость, гной. И я сам – словно какой-то гнилой отброс – мягкий, тухлый, не способный уже ни к чему стоящему… Так мне казалось, там, среди них… этих наших, как их…
- Предыдущая
- 63/107
- Следующая
