Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 65

• Предыдущая
• 65/107
• Следующая

– Топор он брал с собой именно для самозащиты, – согласилась Наталья Алексеевна. – Насчет убийств мне трудно что-то предполагать наверняка. Но, видимо, между Пустоваловым и его жертвами всякий раз возникал конфликт, и больной…

– Конфликт с тремя? С шабашником, его братом, – Сидоров снова покосился на Шипова. – И с Мишкой? И на какой же почве они конфликтовали?

– Насколько я поняла, шабашник и калека в момент нападения на них Пустовалова находились в состоянии алкогольного опьянения. А значит, сами были возбудимы, может быть, агрессивны, вели себя не совсем адекватно. – (Тут Кравченко вспомнил, как инвалид ринулся под колеса его машины – да уж, неадекватное поведение.) – Все это Пустовалов мог ложно истолковать в качестве прямой угрозы. А на угрозу ответ его был в каждом случае одинаков: лучшая защита – нападение.

– А почему все же он стремился уничтожать лица своих жертв? – осведомился Кравченко. – Вы в прошлый раз нам кое-что пояснили, но там, в квартире, при беседе с ним вы ничего нового, необычного для себя не открыли?

– Заметила только то, что он не терпел, когда кто-то смеялся. Там мне, понятно, не до смеха было, но один раз я все же попыталась улыбнуться, так он сразу очень резко среагировал: «Не скаль зубы, журналистка. Что во мне такого смешного?» Скорей всего лицо воспринималось Пустоваловым действительно как некий фетиш: лицо смеется – над ним (так он воображал), лицо пугает, лицо оскорбляет, кричит, угрожает. Не человек в целом, а лицо, понимаете? Рот, выкрикивающий оскорбления, брань, глаза, смотрящие не так, как ему бы хотелось, зубы, которые «скалятся» не к месту. А в результате все это складывается в ненавистный фетиш – ЛИЦО СМЕРТИ, который приближается, угрожает и от которого надо немедленно избавиться. Лицо ребенка не пугало его, поэтому он не тронул мальчика. Он ведь даже из коляски его не вынимал. А мое лицо ему…

– Что? Пустовалов пацаном не прикрывался, даже когда тебе дверь открыл? – Сидоров подался вперед. – Он же кричал – убью, если кто…

– Малыш все время был в коляске. Он его не трогал, Саша.

Сидоров встал и отошел к окну.

– Ладно, Шура, что теперь говорить. Все кончилось, и слава богу. – Кравченко тоже поднялся, подошел к нему. Сидоров смотрел в черноту за окном. – Запомним мы с тобой одно: псих – он тоже человек. И все – баста. А человек – загадка природы. Ребус, одним словом.

– А что такое одержимость? – вдруг громко спросил Шипов. – Это ведь бесовство какое-то, что ли? Или, как там наши умники болтают, – мистицизм?

– Это такое состояние духа, Егор, – ответила Наталья Алексеевна. – И мистики никакой тут нет, хотя… Есть медицинское понятие одержимости, есть церковное, но думаю, они уж слишком категоричны, противоречивы и… А если проще… Представьте, что вы всем своим существом сосредоточены на какой-то идее, которая внезапно по ряду независящих от вас обстоятельств стала вдруг смыслом всей вашей жизни. Я назвала Пустовалова одержимым, но это метафора. Одержимый не обязательно психически больной.

– И это не болезнь мозга?

– С медицинской точки зрения, точнее, с моей собственной, – Наталья Алексеевна устало улыбнулась, – совсем нет.

– Ну, значит, я – ОДЕРЖИМЫЙ, – Шипов сцепил пальцы. – Я одержим одной-единственной идеей: я хочу знать, кто убил Андрея. Пустовалов, ну?

– Ты уже задавал этот вопрос, – вместо Натальи Алексеевны ответил Кравченко. – Умей слушать и оценивать, как на твои вопросы отвечают. Выводы же делай сам, парень.

– Какие выводы? Ну какие?!

– Пойдем, дружок, – Кравченко потащил его со стула. – Третий час ночи. Наталье Алексеевне, которой ты так громко восхищался, пора дать покой.

– Так получилось, Егор, что Пустовалов унес с собой все свои тайны, может быть, и тайну гибели твоего брата, – Наталья Алексеевна вздохнула. – Очень жаль, что ВСЕ ТАК ГЛУПО получилось. Не следовало твоим коллегам, Шура, идти так грубо напролом. Можно было и без насилия. Я думаю, шанс был все-таки…

– А ты подай на нас в суд, – фыркнул Сидоров. – Пострадала, мол, вследствие безграмотных действий. Только торопись, Наташка. А то все, что мы видели, причешут, подлакируют, да так, что и не узнаешь – это было на самом деле или что-то другое. Понапишут опять своих методичек, инструкций, приказик сообразят. Возведут всю ту нашу сегодняшнюю хреновину, эту «операцию «Ы», – он через силу улыбнулся, – в образец профессионализма. А что? Не могут, скажешь? Наш шеф, ежели захочет, сможет все. У него связи знаешь какие? Тут граница, таможня, машины из Финляндии табуном прут, ну, кое-кто и пользуется. А кто все на месте организует, чтобы с таможней не было проблем, с транспортировкой? Шеф. Ну и мы тоже крохи подбираем, – Сидоров пьяно хмыкнул. – Ладно. Операция «Ы» наша сегодняшняя, что ж… с точки зрения результата конечного оно вроде бы и ничего, обошлось: заложники живы, свободны. А уж какой ценой… Любой. Цель оправдывает средства, так, что ли, доктор мой Айболит? Победителя-то не судят, а?

– Ты – победитель, – тихо сказала Наталья Алексеевна. – Так что же еще тебе надо?

В комнате стало тихо-тихо. Потом Сидоров кашлянул, вышел во двор (никакого хлопка дверью, никакого шума).

– Ему бесполезно возражать. Он все равно сядет за руль, даже вот такой, – Наталья Алексеевна смотрела на пустые бутылки. – Я прошу вас, Вадим, только не позволяйте ему ехать быстро.

– Обещаю. Не позволю, – Кравченко поклонился и поцеловал докторше здоровую руку – теплую, мягкую, чуть дрожавшую. – Выздоравливайте. И спасибо вам.

– За что? – она улыбнулась.

Кравченко пожал плечами. Рассказывать «за что» было бы слишком длинно. А коротко это выразилось бы в банальнейшем «за все». Но этой женщине, как и той, в доме над озером, банальностей говорить не хотелось. Гордость не позволяла.

– Прощайте, – сказал он. – Наверное, больше мы с вами не увидимся.

Он ошибся. Встретились они очень скоро. И встреча эта не прошла бесследно.

С утра снова шел дождь. Пузырились лужи, вода мутными струями хлестала по водостокам. В саду все выглядело непривлекательно: растрепанные ветром кусты, раскисший гравий, осклизлые камни. Диваны-качели пришлось срочно накрывать брезентовым чехлом. Тенты и плетеную мебель убрать в сарай.

Однако, несмотря на ненастье, настроение в доме было приподнятым. Мещерский вспоминал, какая истерическая тревога царила здесь вчера, когда Зверев по просьбе Марины Ивановны несколько раз звонил в отдел милиции, тщетно пытаясь выяснить судьбу Шипова, пистолета и Кравченко, а ему постоянно отвечали, что информацией не располагают. Как потом на машине примчались сторожа и сообщили, что в городе «черт знает что творится – какой-то ненормальный заперся в квартире, угрожая убить жильцов». Как уже вечером Зверев поймал сообщение местного радио о том, что «задержание опасного преступника на Октябрьской улице и освобождение заложников прошло успешно».

Потом наконец позвонил Кравченко и велел передать Марине Ивановне, что с Шиповым все в порядке, дело с пистолетом «утряслось пока что», беглец из сумасшедшего дома мертв и… «Скажи ей, Серега, что можно в деле гибели ее мужа поставить точку… если она пожелает, конечно, эту точку поставить. Скажи – ей самой теперь решать. Словом, ты найдешь, как это сказать. А мы с Егором еще маленько задержимся, так что не волнуйтесь. У нас все нормально».

Вернулись они только в третьем часу утра. Сидоров с грехом пополам довез их до ворот, мигнул фарами и так же с грехом пополам отбыл восвояси. Шипов, еле державшийся на ногах, едва не перебудил весь дом.

– Где Марина Ивановна, я хочу ее видеть! – заявил он, когда Кравченко и Майя Тихоновна (она снова не спала, жалуясь на бессонницу, сидела в гостиной, читала книгу) пытались его урезонить. – Майя Тихоновна – ша! Ос-с-ставьте вы меня в покое, вы ничего не понимаете. Ни-че-го! Пустите меня, мне надо с ней поговорить!

• Предыдущая
• 65/107
• Следующая