Венчание со страхом - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 61

• Предыдущая
• 61/107
• Следующая

Колосов кивнул. Он внимательно наблюдал за лаборантом.

– Это какая обезьяна? Флора? – спросил он после паузы.

– Нет, нет. Флора – чудовище, она аномальна. Это совсем не то. Знаете, роды у антропоидов проходят почти так же, как у нас… у них.

– У кого?

– У женщин! И ребенок так же появляется.

– Зверенок.

– Ну да. И воды так же отходят и послед… Нам вот говорят о «свете в конце тоннеля», слышали, наверное?

Никита снова кивнул.

– И ассоциируют всегда со смертью. Но это не так. Я знаю. – Суворов крепко стиснул спинку лавочки. – Это же так ясно: тут совершенно иная ассоциация должна быть.

– Какая же, если не секрет?

– Наше рождение! Вот какая. Таким образом мы его вспоминаем: тоннель, понимаете? Длинный, душный, и мы делаем усилие, чтобы выбраться из него. А вокруг – тьма, кромешная, древняя. Мы стремимся вырваться из нее, мы очень этого хотим, очень… А потом… наша мать раздвигает ноги вот так, – он вдруг выбросил вперед руку, точно в фашистском приветствии, растопырив пальцы. – И – свет! Свет, бьющий нам прямо в глаза. Мы делаем вдох, и свет становится частью нас самих. Мы приходим в мир.

На бледном лице Суворова выступили капельки пота. Он смотрел мимо Никиты, словно не видя его, и говорил, говорил:

– Рождение – это таинство, мать – это тайна. Великая тайна природы. И чем чаще происходит это таинство: зачатие, созревание, рождение, тем… прекраснее и царственнее женщина. У Клеопатры знаете сколько было детей? Четырнадцать. У Гекубы – более тридцати. У моей прабабки было тринадцать человек детей! Вот это были женщины! Да что тринадцать. Пусть одно рождение, один ребенок, но это сразу преображает, украшает ее, делает таинственным недосягаемым существом, к которому хочется прикоснуться, которое хочется понять. – Он умолк и часто дышал, словно пробежал марафон.

– Вы правы, – согласился Никита. – Совершенно. Во всем. Они действительно должны рожать и не все этого хотят. Вот у Зои Петровны ведь нет детей?

– Нет! И она даже слышать об этом не хочет, сколько я ей ни говорил.

– А у Калязиной осталась дочь, кажется?

– Да, да! У Серафимы Петровны был ребенок. Она прошла через это, она рожала. Я часто спрашивал ее об этом.

– О чем?

– Ну, что она ощущала, что чувствовала, когда была беременной, когда носила новую жизнь. Мне так хотелось знать!

– А испытать вам этого не хотелось? – серьезно спросил Никита.

– Это невозможно… Вернее, возможно, но противоестественно. Гадко. Я… я не хочу об этом говорить, не надо. – Лаборант отвернулся. Пальцы его беспокойно ощупывали халат, сжимались, разжимались. – Нет-нет, надо родиться женщиной-матерью. Никакие операции тут не помогут. Дар материнства нельзя воровать у природы.

– Я согласен с вами, Женя, – поддакнул Колосов. – И что же, Калязина рассказывала вам о своих ощущениях?

– Поначалу да, потом… Баба Сима не понимала, как это важно для меня – знать.

– Значит, она с вами не делилась?

– Н-нет.

– А вам этого очень хотелось. Вы настаивали.

– Я не умею настаивать.

– Ну, это же так просто. Мужик должен иногда гаркнуть, стукнуть кулаком по столу.

– Нет, не думаю. Это грубо.

– Женя, а вот скажите мне, пожалуйста… я уже спрашивал, да что-то подзабыл… В тот день, когда умерла Калязина, вы вроде бы с какой-то аппаратурой работали?

– Я каждый день с ней работаю.

– Очень сложно?

– Ну, взглянуть на табло, записать показания.

– А, ну и дурак справится. Вернее, хочу сказать – легко. А с кем вы это делали?

– Один.

– Часиков этак в половине девятого начали, сидели один, да?

– Я же говорил вам, – лаборант не мигая смотрел на Колосова. – С утра я был в аппаратной, потом пришел участковый, сообщил про Калязину, и я…

– Ну понятно – не до работы стало. Ладно, Евгений, спасибо. – Никита поднялся.

– А о чем вы хотели со мной говорить?

– Ах да. Вы хорошо знали Юзбашева Константина?

– Плохо. Я мало с ним общался. Я его не переношу. Он нехороший человек. Видите: змей спер.

– Ну редиска, – согласился Колосов. – А почему он нехороший, Женя?

– Он… – лаборант густо покраснел. – Он меня… ну, третировал, что ли. Ну, не знаю, как сказать. При нем мне всегда хотелось отсюда уехать.

Колосов кивнул: ясно, мол, и сообщил:

– Ольгин ваш к вечеру вернется, ждите. За начальника Олег сейчас? Где его повидать можно?

– Он у себя.

– Не провожайте меня, найду дорогу. – Никита уверенно направился в сторону обезьянника. – Всего хорошего, Женя.

Он шел неторопливо, подставляя лицо солнцу, прислушиваясь к окружавшей его тишине. Стояло полное безветрие – лист не колыхался. На клумбе уютно жужжали пчелы. Пахло медом и еще чем-то терпким, что источают вянущие от зноя настурции и ноготки.

О Званцева он буквально споткнулся. Тот сидел на корточках посреди дорожки и, отчаянно чертыхаясь, подбирал разлетевшиеся по гравию листки блокнота. Колосову он обрадовался:

– Салют господину Мегрэ! Как вы со змеями-то отлично, а? Родзевич в полном восторге: вернулись его сокровища. А Костьку за это посадят?

– Угу. – Никита нагнулся и начал помогать ему собирать листки.

– Блокнот идиотский, делают же такую дрянь! – Званцев прыгал на корточках точно гигантская розовая лягушка. – Спасибо. Жалко мне его, дурака, Никита Михайлович. Не пойму: зачем он все это?

– Ему за ваших ложноногих деньги хорошие предложили.

– Деньги? Господи, да он никогда ими прежде не интересовался. Я ж говорил – бессребреник.

– Был. А теперь все серебром интересуются. Жизнь, паскуда, заставляет. – Никита поднял последний листок. – Короче, с кражей мы покончили, теперь самое главное осталось.

– Серафима Павловна? – Званцев выпрямился, вытер лоб и виновато улыбнулся: рад бы помочь, да чем?

– Я с вашим лаборантом сейчас беседовал, – сообщил Никита. – Любопытный молодой человек.

– Женя-то?

– Пылкость чувств пугающая прямо.

– Это он вам про беременных заливал? – ухмыльнулся Званцев.

– Именно. И вопрос его этот как-то уж слишком интересует.

Званцев молча складывал листок в стопку.

– Олег, он что, действительно на биофаке преподавать будет?

Званцев фыркнул, как кот.

– Воображает, что да. Вы не обращайте внимания на его болтовню.

– Он что, того? – Никита постучал пальцем по виску.

– Нет, что вы.

– Не псих, нет?

– А он вам психом показался?

– Ну, в смирительную ему рановато, но… занятный мальчик. По-моему, с явными отклонениями.

– Отклонения еще не болезнь.

– А что это тогда?

– Для того чтобы ответить вам, Никита Михайлович, что есть отклонения, надо сначала дать определение нормы, а это… – Званцев махнул рукой. – Норма поведения, норма психики – все это зыбко, спорно. Что нормально, что аномально в нас с вами? Все относительно, смотря с какой колокольни смотреть.

– Но он так фанатически интересуется вопросом материнства… Он же мужик, как же он…

– Считайте, что в нем погибает гениальный гинеколог. Подавленное призвание.

– И все?

– И все, – Званцев улыбнулся. – Вы вот футбол уважаете?

– Обожаю.

– Начни мы с вами обсуждать матч на первенство мира, вы бы выказали не меньше пыла и страсти.

– Но это мужской предмет для обсуждения.

– Ерунда. Некоторые готовы драться из-за тюбика губной помады, если они их коллекционируют. Парикмахер заговорит вас до смерти, обсуждая такой женский предмет, как бигуди. Модельер дамского белья с пеной у рта будет доказывать вам преимущества своих моделей бюстгальтеров. У каждого свой пунктик. Пол тут ни при чем.

– А почему вы Суворову на базе ночевать не разрешаете? – спросил Колосов.

Званцев помолчал, потом ответил:

– Он молодой, для таких – сто верст не крюк.

– Эх, Олег, сами вы себе противоречите.

– Ничего подобного. Впрочем, я и не возражал, это Ольгин так распорядился.

– Он что, к Калязиной приставал?

• Предыдущая
• 61/107
• Следующая