Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 75

• Предыдущая
• 75/93
• Следующая

– И что там аморального? – спросил Мещерский.

Катя пожала плечами.

– По нынешним меркам, вроде бы ничего. Уайльд подошел к известному библейскому мифу несколько нетрадиционно. Ну, все знают эту историю: принцесса Саломея плясала перед тетрархом Иудеи, своим отчимом Иродом Антипой, и, когда он поклялся исполнить любую ее просьбу, попросила у него по наущению матери, царицы Иродиады, голову Иоанна Крестителя – пророка, который содержался Иродом в темнице. Это традиционная легенда: совет злодейки Иродиады, послушная дочь-грешница и так далее. А Уайльд подошел к этому по-своему. Его Саломея без памяти влюбилась в Крестителя.

– Влюбилась в пророка? – удивился Кравченко. – Да он же старикан какой-нибудь седобородый, прости, Господи, меня, грешного!

– Иоанн Креститель был молодым человеком, ему было чуть больше двадцати, – возразила Катя. – По Уайльду, Саломея влюбилась в юношу и предложила ему себя, а он ее отверг. Тогда она поклялась, что будет целовать его губы, несмотря ни на что. Иродиада ее ни к чему не подговаривала, понимаешь? Эта девочка, такая нежная и невинная, сама попросила у влюбленного в нее Ирода голову Крестителя за свой танец.

– Ну и что же тут безнравственного? – спросил Кравченко. – Нарушен библейский канон, это ересь – по прежним меркам.

– Там кого-нибудь убивают, кроме пророка? – спросил вдруг Мещерский.

– Где? – опешила Катя.

– В «Саломее» Оскара Уайльда?

– Не знаю.

– А ты разве не читала эту пьесу? – удивился Князь.

– Нет.

– Господи, хоть что-то нашлось, чего не читал наш книжный червячок, – вздохнул Вадим.

– В наших изданиях я ее не встречала, – оправдывалась Катя. – Я в отличие от вас, Вадим Андреич, французским не владею. К сожалению.

– Je renonce aux lauriers souvient qu'а Paris j'aimais trop peuttre [3], – продекламировал Кравченко с чувством и пригорюнился. – Значит, моему Чугуну хотят показать библейский миф. Занятно.

– Повтори, как Арсеньев сказал? – попросил Мещерский.

– Он сказал: это уникальное, единственное в своем роде зрелище.

– А где, что, ты пока не знаешь?

– Нет. Надо звонить некоему Даниле.

– А что ты так встревожился? – спросила Катя.

Кравченко смотрел на нее.

– Так… не знаю пока.

– Ты меня уж извини, Вадя, но ты сам про Арсеньева мне сказал, так вот, это, мне кажется, будет просто… – Она запнулась, подыскивая слова. – Ну, учитывая характер пьесы и прежние вкусы и пристрастия ее автора мистера Оскара, это может быть что-то вроде китайской оперы или театра времен Шекспира.

Кравченко насторожился.

– Цветник незабудок, что ль?

– Ну нет, не обязательно. Просто пьеса может играться как-то нетрадиционно. – Катя сделала рукой неопределенный жест. – Ты же сам говорил, что никаких дам там видеть не желают и «флоралии» Арсеньева представляются исключительно мальчишками.

– Да…

– Что да? – Она взяла его за руку. – О чем ты все время думаешь?

– О Красильниковой. – Вадька закусил губы. – Только если ты уверена, что меня волокут в бирюзовый бордель, то…

– Много здесь, конечно, совпадений, – молвил Мещерский осторожно. – Но есть и нестыковки. Не надо, ребята, пороть горячку. Так ты все-таки решил звонить?

– Решил. – Кравченко вздохнул и хлопнул коктейль до дна – только кубики льда звякнули о стекло. – Мне хочется взглянуть на эту «Саломею», приглашая на которую меня так заботливо спрашивают о крепости моих нервов. Так вот, я хочу взглянуть. Теперь и мне любопытно.

Катя встала. Кравченко поймал ее за руку, поцеловал.

– Колосову – ни слова, иначе мы – враги навеки. Поняла? Я сам.

Она молча кивнула – спорить было бесполезно.

Все приготовления заканчивались. Верховцев делал последние штрихи: это будет так, а это вот так. Кубок встанет на свое место, светильники займут свое, фарфоровая Луна взойдет на картонные небеса и озарит их серебряным светом.

– В сцене танца, Анечка, вы и Олли сделаете синхронный жест, – сказал он на заключительной репетиции.

– Какой? – спросила статистка деловито. Она казалась взволнованной. Верховцеву это нравилось: девочка добросовестно работает и очень старается. Вообще она значительно изменилась к лучшему, попав в его руки. А ведь с их первой встречи в той убогой бытовке на задворках Павелецкого вокзала прошло всего шестнадцать дней.

– Вот такой жест. – Он продемонстрировал ей. – На вас будут другие костюмы. Здесь предвидится всего лишь маленькая завязочка. Она легко рвется.

– Но ведь тогда мы останемся…

– Да. Ваши одежды спадут, Аня.

Статистка хихикнула:

– Я так и думала: что-то вы вставите им этакое с перцем. Здорово! Настоящий класс! А этот жест… вы сами изобрели или это было в пьесе заложено?

Верховцев отрицательно покачал головой:

– Ни то и ни другое. Так было на самом деле.

– Когда?

– В двадцатом году от Рождества Христова, Анечка, – улыбнулся он, – во времена, в которых вам предстоит жить целый вечер. Это подлинный жест принцессы Саломеи. Ее находка. Вы не размышляли над тем, почему тетрарх Ирод Антипа так жаждал, чтобы она плясала перед ним?

– Ну, вы рассказывали: он был старше, она девчонкой была, целкой, и он ее хотел…

– Она плясала и угодила. Вдумайтесь в слова евангелиста. Да, Ирод очень хотел ее, но она была его племянницей, дочерью его брата и царицы Иродиады. Он знал, что это девочка с изюминкой, так же как и ее знаменитая мать. Этот танец – танец истинной царевны. Щедрый, раскованный танец. И чтобы увидеть его, тетрарх поклялся исполнить любое ее желание. Ему даже царства не жаль было.

– А потом, в конце, я так и буду голяком? – спросила статистка, улыбаясь.

– Да.

– А… Олли?

– У него будет другой костюм. Но не смущайтесь, вы ведь появитесь в самом конце всего на несколько мгновений.

– Да я как-то и не смущаюсь. – Она презрительно дернула худеньким плечиком. – Я и не то еще делала. А потом что будет?

– Ничего. Потом, Аня, упадет занавес. – Верховцев указал на маленькую сцену в Зале Мистерий. – Видите, Данила уже все налаживает, там дистанционное управление.

Среди «последних штрихов» значилась и проверка фонограммы. Верховцев решил заняться этим лично, забрал кассеты и стереомагнитофон в комнату Мастера. Фредди Меркьюри безропотно уступил свое место, и зазвучала совсем другая музыка: Эннио Морриконе, Прокофьев, Григ, «Половецкие пляски» Бородина. Он слушал, перематывал пленки, компоновал, снова слушал, а сам вспоминал недавний телефонный разговор с Иваном Арсеньевым. Тот звонил сообщить, что «флоралии» для двух Саломей готовы.

– Тебе понравится, Игорь. Мне пришло несколько свежих идей насчет цветового решения. Я привезу все перед спектаклем. Будешь хранить их как обычно: через каждые полчаса – легкий холодный душ. Не тугой, чтобы лепестки не повредить. – Он помолчал. – У меня к тебе еще одно дело…

– Какое? – спросил Верховцев. «Наверное, денег будет просить, как обычно».

Но Арсеньев денег не просил.

– К тебе в гости хочет наведаться один человек.

– Кто?

– Василий Чугунов.

Верховцев хмыкнул.

– А откуда он узнал про меня? Ты что, ему сказал?

– Намекнул прозрачно. Он приходил в «Сад» смотреть мои работы. Расчувствовался.

– Он же остолоп, Ванечка.

– Он богатый остолоп, Игорь. Фантастически богатый, непристойно богатый. И вообще – полоумных иностранцев на твой век все равно не хватит. Иссякнут. Пора и нашим «Саломеей» насладиться. А насчет конфиденциальности – не беспокойся. Это не тот тип, чтобы болтать об увиденном. И потом, за ним кое-что водится, земля слухами полнится.

– «Саломея» не для таких.

– Мне казалось, что ты заинтересован в тех, кто хотел бы ее увидеть и заплатить за зрелище, – заметил Арсеньев. – Видимо, я ошибся. Или нет?

• Предыдущая
• 75/93
• Следующая