Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 88
- Предыдущая
- 88/93
- Следующая
Вот тут что-то не стыковалось. Никита хмурился. Кто он вообще такой, этот парень Ваня? Какого цвета? По свидетельствам многих – небесного, как флаг ООН. А вот по поступкам… Почему он выбирал девушек? Ведь, по логике, он должен был выбирать со-овсем противоположное. Нарушение влечений? Проблемы с либидо? Перверсии? А черт его знает. Он – закомплексованный импотент, как Джон Дафи? Нет. Может, он женоненавистник, как канадский студентик Лепин, расстрелявший класс женского колледжа в Монреале? «Феминистки разрушили мою жизнь, я мстил за себя» – его признание. Значит, женоненавистник? Нет, тоже вряд ли. Эта вот его живая картинка «Царство Флоры» – женщина-богиня во главе угла. Женоненавистник никогда б такой сюжет не выбрал.
Тогда кто же он такой? Почему он это делал? Не насиловал, гримировал, переодевал, убивал. Переодевал и гримировал под кого? Может, под мальчишек? Чтобы все было как в кривом зеркале, наоборот? На сцене – мальчики, переодетые девочками, в жизни – девочки, переодетые мальчиками. И тогда…
Время вышло – половина десятого. Колосов смотрел на подъезд. Никого. Тетка вон вышла с собакой, два пацана выскочили – нараспашку, совсем по-весеннему уже. Он подождал еще пятнадцать минут. Потом вылез из машины. Не хочешь, Костюмер, по-хорошему, будем по-плохому.
Поднялся на лифте на восьмой этаж, позвонил в дверь 94-й квартиры. Никто не открывал. Ну же, господин Ку-Ку, не испытывай судьбу. Есть предел терпения даже у кротчайшего начальника «убойного» отдела, русского комиссара Шиманского, которому на этот раз доверили только роль почтальона. Длинный-длинный звонок. Глухо, как в танке.
Колосов спустился вниз. Прикинул окна. Так, эти? Нет, чуть левее. Вот эти четыре окна. А что это там? Свет? Свет в квартире в десять утра, когда на улице солнечный денек? Ты что же это, господин Ку-Ку, а? Что же ты?!
На то, чтобы доехать до ближайшего отделения милиции и кое-что втолковать дежурному, потребовалось тридцать восемь минут. Еще тридцать минут искали участкового.
– Звони сразу следователю дежурному в прокуратуру, окружная она у вас теперь или какая, та, что прежде Красногвардейского района была, – говорил Колосов. – Все равно же придется…
– Да он, может, смылся у вас! Проспа-а-али, губерния! – презрительно бурчал дежурный. – А я зазря опергруппу подымай!
– Он не смылся, он…
Колосов никак не мог объяснить этому суровому и неприступному в своей начальственной важности капитанчику, что Арсеньев не смылся, не мог он смыться, он… Это предчувствие никогда Никиту не обманывало. Оно пришло, когда он увидел этот свет в окнах. Такой нелепый в солнечный день. Так уже было с ним однажды.
Он ехал за Гришей Гороховым – вторым человеком и держателем общака в банде Лоскутова. Гриша хоронился от органов в поселочке Гжель. В том домике тоже горел свет – тоже веселеньким таким весенним утром. Его просто забыли выключить. Тот, второй, забыл (как выяснилось, сам Лоскутов).
А Гриша уже не мог дотянуться до выключателя, лежал в прихожей с перерезанным горлом. Лоскутов по давней лагерной привычке предпочитал бритовку – из любой консервной крышки такой «резачок» мог соорудить, что волос на лету рассекал.
Еще час искали представителя ЖКО. Несговорчивый участковый наотрез отказался вскрывать дверь квартиры 94 без коммунально-бытового начальства. Понятых, слава Богу, заловили быстро – ту старуху с собакой, любознательная попалась, и старичка ветерана с первого этажа. Он хорошо понимал такие слова, как «ваш гражданский долг».
В квартиру вошли в 13 часов 12 минут. Иван Арсеньев скорчился на медвежьей шкуре возле алого кожаного дивана в гостиной, напоминавшей музей антиквариата. Было три выстрела: в грудь, в шею и, уже как принято, модный контрольный за ухо. Этот последний, кстати, оказался лишним. Арсеньев перестал дышать уже после первого выстрела, поразившего сердце.
Увидев эти худые ноги в черных брюках, серебристых носках и начищенных до блеска туфлях, раскинутые по бурому медвежьему меху, увидев эту матовую, изящную руку, в агонии впившуюся в стеклянные медвежьи глаза, Колосов на мгновение ослеп. Словно петарда разорвалась перед ним или его снова двинули под дых, как тогда, при задержании Лоскутова.
Участковый, тихо матерясь, названивал дежурному:
– Жмурик, накаркали. Вызывай группу, Саныч. Сегодня в ЭКО Голубев дежурит, учти. Он с Верой Петровной на выходные поменялся. Если он на обеде, звони домой, тут ему до нас хода десять минут. Ваш, что ль? – спросил он у Колосова с непередаваемой интонацией. – Чего стережете-то плохо? У нас своих, что ли, мало? Висяками вон завалились до крыши. Тяжкие все. Это-то висяк будет, а? Висяк?
Колосов молчал. Что он мог ему сейчас ответить? Петарда все не гасла, он ничего не мог разглядеть, не мог сосредоточиться. Все теперь летело к черту. Все умозаключения, все завязки. Его кто-то опередил. Арсеньев не был тем. Он был… Ну, кем он был? Кем? Кто теперь это скажет тебе, комиссар Шиманский, кретин ты недоразвитый?! Он не был тем, он не был Костюмером. Он никогда им не был! Ты ошибся, Никита Михайлович. Ты – круглый самонадеянный болван. Болван и бездарь.
Московские коллеги работали споро и дружно. Колосов чувствовал себя лишним. Но не уезжал. Не мог – словно гири на ногах, не сдвинешь.
Слушал, как неспешно журчали их голоса. По-видимому, убийца – знакомый погибшего: хитроумные и многочисленные запоры на двери не взломаны, аккуратно открыты самим хозяином. На столе бутылка коньяка – рюмок вот только нет. Не успели откушать или убийца забрал рюмки с собой, чтобы пальчики не оставлять.
Выстрелы с близкого расстояния. Соседи шума не слышали, нет? Однако три выстрела! Значит, либо спят крепко в выходной день, либо использовался глушитель. Да, скорее всего, глушитель. Марка оружия…
Гири на колосовских ногах росли, росли, скоро ему уже казалось, что это не гири даже, а ядра Царь-пушки, прикованные к нему железными кандалами. Приехал Ковалев, приехали ребята из «убойного». Шеф, говорят, звонил уже, ругался.
– И Панкратов звонил, – сообщил Ковалев тихо. – В курсе. Как узнает только! По каким таким каналам? Тебя требует совещаться.
Никита кивнул. Перед ним была ПУСТОТА. Такая пустая-пустая, как дырка от бублика. Провал. Полный. Надо начинать все заново. Только вот с чего? Все концы, завязанные на Арсеньеве, кто-то столь предусмотрительно обрубил.
Он брел к машине. Невидимые гири глухо бились о тротуар. Только он слышал эти удары, они совпадали с ударами его сердца. Разбитое сердце начальника отдела убийств. Разбитое вдрызг. Гири…
Ему вспомнилась Катина квартира на Фрунзенской. Балконная дверь за зеленой шторой и этот вот спортивный инвентарь… Ему ведь кто-то помогал все это время. Совался не в свое дело. Катя помогала… Катя… Что-то она игнорирует его. Информацию получила, любопытство насытила, и адье. Женская память коротка. Но ведь она тоже в курсе. Она кое-что знает по этому делу, о чем-то она ведь думает! Она…
Колосов повернул ключ зажигания нарочито энергично, чуть не сломал бородку. Вот так, дожили! Как христарадник с протянутой рукой – подкиньте кретину, подкиньте идейку! Но ведь надо же начинать все заново.
Он ехал к Панкратову с тем же чувством, с каким, наверное, Емельян Пугачев ехал на Болото на собственную казнь. Только у Пугачева была персональная клетка и ее дружно волокли битюги. А здесь… здесь даже по сторонам нельзя было глазеть напоследок: автомобильное движение на том же самом Болоте при въезде на Каменный мост, несмотря на выходной, было ве-есьма интенсивным!
- Предыдущая
- 88/93
- Следующая
