Высшая мера - Пронин Виктор Алексеевич - Страница 3

– И за верность, – многозначительно добавил Кандауров, прищурившись. – Любовь без верности немного стоит.

– Как и верность без любви... – Апыхтин выпил до дна, сунул в рот половинку конфетки и спрятал бутылку в стол. – Будь здоров, Костя. Телефоны знаешь, звони.

Такой вот разговор состоялся у Апыхтина с Кандауровым некоторое время назад, и с тех пор в их отношениях наступила мирная пауза – Кандауров вел себя предупредительно, в банке не появлялся, без надобности не звонил, и даже машину его уже не замечали на ближайших улицах.

Но продолжение у этого разговора все-таки было – примерно через неделю Кандауров позвонил Апыхтину домой, причем в довольно-таки необычное время, поздним вечером позвонил, в двенадцатом часу.

– Володя, у тебя есть враги? – спросил Кандауров без обычных многословных приветствий.

– Нет, только друзья, – ответил Апыхтин не задумываясь. – И ты, Костя, первый из них.

– У тебя есть враги, Володя.

– Кто же это, поделись! – шутя воскликнул Апыхтин, полагая, что Кандауров после этих слов начнет намекать на прибавку к жалованью.

– Не знаю, Володя. Но твой веселый тон говорит о том, что и ты не знаешь. Но они есть, Володя. И это серьезные ребята. Слушок такой прошел по нашим уголовным коридорам. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой случилось что-нибудь неприятное. Береги себя, Володя.

– И ты не можешь мне в этом помочь?

– Вот помогаю. Как могу. Знаешь, странная такая, неуловимая информация... Не то что-то есть, не то нет... Но мой нюх, зэковский, лагерный, называй его как хочешь... Он редко меня подводит.

– Но все-таки подводит?

– Не надо на это надеяться... Знаешь, почему я к тебе проникся? Нет, не из-за денег, которые ты мне время от времени даешь... Неделю назад я понял, что ты ничего так мужичок, ничего... Сначала выволочку сделал, потом коньяком угостил. Если бы ты только мне налил, я бы его тебе в лицо выплеснул. Но ты все правильно сделал... И я понял – наш человек. У тебя двери в квартире стальные?

– Стальные.

– Это хорошо. – Голос Кандаурова сделался каким-то усталым. – А этаж какой?

– Седьмой.

– Над тобой есть этажи?

– Еще пять.

– Это хорошо, – повторил Кандауров. – Спокойной ночи, Володя, извини за поздний звонок.

И этот вот разговор припомнился Апыхтину, когда утром, в запахнутом халате на голое тело, он сидел в кресле и разговаривал со своими заместителями. Будь Апыхтин опытнее в уголовных делах, пообщайся он побольше с авторитетами, то, возможно, иначе отнесся бы к ночному предупреждению Кандаурова. Он мог бы насторожиться, будь у него жизнь другой, не столь удачливой. Но везло ему, во всем везло. И банк работал, наполнялся деньгами, а сколько их сгорело, этих банков, сколько сгинуло вместе со своими председателями и заместителями! И женщина, в которую влюбился, стала его женой, и сын родился, именно сын, а не дочь – ему хотелось, чтобы Апыхтины продолжали свое победное шествие по земле. И со здоровьем у него все было в порядке, из всех лекарств он знал только анальгин да аспирин.

Нельзя сказать, что Апыхтин полностью пренебрег словами Кандаурова, вовсе нет. Он вызвал к себе начальника охраны банка, бывшего милицейского майора Пакина, и строго поговорил с ним – тот немедленно дал нагоняй автоматчикам у входа и на этажах. Предупредил Катю, чтобы без телохранителя из дома не выходила и чтобы Вовку куда попало не отпускала. На всякий случай своему водителю выхлопотал пистолет Макарова и положил в бардачок «Мерседеса».

В половине десятого утра снизу, из «Мерседеса», позвонил водитель. Апыхтин к тому времени уже был готов – в костюме, белой рубашке, при галстуке, с тонким чемоданчиком. Катя проводила его до дверей, Апыхтин обнял ее, всерьез обнял. И поцеловал тоже всерьез.

– Слушай, Апыхтин! – воскликнула Катя, отстраняясь. – Я чувствую, что ты не хочешь идти сегодня на работу?

– А как ты догадалась? – Апыхтин еще не потерял способность краснеть, но в полумраке не было заметно его пылающих щек.

– Я бы сказала, но мне неловко... По-моему, ты готов немедленно вернуться в спальню, а?

– Как ты права, как права... – Апыхтин виновато склонил голову.

– Ничего, скоро Кипр, – усмехнулась Катя. – Наверстаем.

– Одна надежда на Кипр... – И Апыхтин вышел на площадку.

Чуть помедлив, Катя дождалась, когда он обернется, подмигнула, махнула прощально рукой и лишь после этого закрыла дверь. Стальную, бронированную дверь, которую Апыхтин неохотно, но поставил полгода назад – его заместители установили себе такие двери еще раньше.

Свежевымытый «Мерседес» цвета мокрого асфальта стоял, посверкивая на солнце еще не высохшими каплями влаги. Затемненные стекла были протерты, хромированные накладки сияли празднично и почти торжественно. Распахнув дверцу, Апыхтин упал на мягкое сиденье рядом с водителем и, откинувшись на спинку, закрыл глаза.

– Привет, Гена, – сказал он, улыбаясь в бороду – он до сих пор ощущал на губах Катин поцелуй. – Что хорошего в большой жизни?

– Здравствуйте, Владимир Николаевич... А новости... На Филиппинах вулкан ожил, огнем дышит... В Колумбии землетрясение... На Камчатке пожары. – Последние слова водитель произнес, уже влившись в поток машин на залитой солнцем улице.

– Ну ты даешь, Гена! Никогда от тебя не услышишь ничего радостного. Где ты набираешься этих катастрофических новостей?

– Места надо знать, Владимир Николаевич. – Гена искоса глянул на Апыхтина, усмехнулся. – А что нового на финансовом фронте? От рублей не пора избавляться?

– Скажу, когда надо будет.

– Как бы не промахнуться, а?

– Предупрежу.

Такие разговоры происходили у них каждое утро, и каждое утро Апыхтин неизменно успокаивал водителя, обещая ему в случае чрезвычайных финансовых потрясений спасти его десять или двадцать тысяч. Гена в прошлом был боксер, неплохой боксер, до чемпиона города поднимался, а теперь по совместительству являлся и водителем, и телохранителем. Формы не потерял, оставался сухим, жилистым, носил, как и прежде, короткую прическу, закатывал рукава рубашки, и каждый желающий мог видеть его сильные, тренированные, загорелые руки. На водительском месте он чувствовал себя свободно, ему явно было просторно в этом кресле. Искоса поглядывая на него, Апыхтин завидовал парню, его плоскому животу, легким движениям. Но он уже сжился со своим весом, объемом и полагал, что менять что-либо поздновато. Да и в азарте постоянных банковских схваток вес не имел большого значения. Катя любила его и таким, а остальные стерпят, улыбчиво думал Апыхтин.

Знал Апыхтин, что монументальность его производит впечатление, даже секретарша и та встречала стоя, вскакивая со стула, едва он появлялся в дверях, хотя уж такой была суровой и неприступной особой, что посетители, кажется, побаивались ее больше, нежели председателя правления.

– Здравствуйте, Алла Петровна! – громогласно приветствовал ее Апыхтин.

– Здравствуйте, Владимир Николаевич.

– Что хорошего в жизни?

– Все хорошо, Владимир Николаевич. Все хорошо.

– Теплится, значит, жизнь? – Апыхтин на секунду задержался, чтобы услышать ответ.

– Теплится, Владимир Иванович... А как же!

– Это прекрасно!

Увидев, что дверь за Апыхтиным закрылась, Алла Петровна облегченно вздохнула и только тогда опустилась на стул. Как ни общителен был председатель, как ни благожелателен, а людей напрягал: в самых простых его словах многие искали подвох и, конечно, находили, даже когда он произносил нечто совершенно невинное.

Апыхтин любил свой кабинет – большой, просторный, пустоватый, с высокими потолками и двумя громадными окнами, выходящими на городскую площадь. Одна стена была отделана под дуб, за панелями было замаскировано небольшое помещение, в котором располагались вешалка, сейф, бар, телевизор с большим экраном, откидывающийся стол, за которым можно было хорошо посидеть с уважаемым посетителем. На стенах кабинета висели картины, написанные маслом, правда, содержание их было довольно смутным, невнятным было содержание, но Апыхтину они нравились яркостью красок, смелостью мазков и, опять же, непонятностью. Он купил их на какой-то выставке, где организаторы насели на него так плотно, что он был просто вынужден приобрести их, чтобы помочь молодому, но, как его заверили, очень талантливому художнику. Нового человека картины сбивали с толку, и это тоже нравилось Апыхтину – сидя перед ним, клиент беспомощно вертел головой, чтобы понять хоть что-нибудь в этих красочных полотнах.