Моги и их могущества - Секацкий Александр Куприянович - Страница 5

Мог говорит негромко, но, как правило, в зале воцаряется тишина. Фань нарушает неловкое молчание: «Не беспокойтесь, товарищи. Это мой пациент, с ним бывает». Затем еще минуту очередь по инерции молчит. Но находится некто самый «любезный» и предлагает Фаню: «Да вы подойдите без очереди – вам, наверное, срочно, у вас ведь перевод?»

– Нет, мне телеграмму отослать.

– Ну тем более. Это срочно. Вы подходите.

– Благодарю вас. Но, может быть, другие возражают...

Столь нелепое предположение единодушно отвергается очередью, где совсем недавно каждый тихо мечтал удавить всякого впереди стоящего: «Что вы, что вы, какие могут быть возражения... Надо – значит надо».

Фань подходит к окошку и протягивает бланк. Затем, уходя, он и Феде говорит несколько ободряющих слов: «Ты не волнуйся, юноша. Ты обязательно вспомнишь свое имя. И фамилию непременно вспомнишь. Постоишь полчасика в уголочке – и вспомнишь. А там и очередь твоя подойдет».

Немог, неразборчиво и заикаясь, произносит что-то вроде «спасибо»...

Далее. Как было сказано, «чары» в общем случае являются побочным эффектом, эпифеноменом пребывания в состоянии «я могу». Завороженность, очарование возникают сами собой, путем простого контакта с аурой пребывающего, как подзарядка от высокой одухотворенности. Правда, с позиций «третьего», находящегося вне контакта, деятельность из состояния «я могу» порою воспринимается как высокомерие, нарушение исходного равенства («я такой же, как ты»), и в этом есть доля истины.

Ибо высокомерие пребывающего в ОС действительно означает высокую меру человеческих возможностей, меру могущества, а не ее имитацию. Высокомерность осуждается и отвергается с позиций низкомерности, с позиций исходного равенства в бессилии. Обращение кажется высокомерным тому, кто привык к низкой мерке, считая ее единственно достоверной ипостасью человека.

Унижение впервые дает себя знать по контрасту с наличием более высокого уровня – возвышения, возвышенности духа ( в том числе и в самом прямом, энергетическом, «антигравитационном» смысле).

В сущности, все униженные – это не пожелавшие или не сумевшие возвысить себя; чем больше их количество, тем сильнее социальная тяга вниз; как раз необжитость высокого уровня внушает подозрительность ко всякому пребывающему в нем, тот отрицательный оттенок, связанный с понятием высокомерия.

Но высокомерие – это и напоминание, и спасительный шанс принять ту же мерку, во всяком случае, утверждение того, что высокая мерка есть.

Очень точное наблюдение можно найти у Гегеля: «Великий человек имеет в своем облике нечто такое, благодаря чему другие хотят назвать его своим господином; они повинуются ему вопреки собственной воле, вопреки их собственной воле его воля есть их воля»[4].

Трудно сказать точнее об отношении окружающих к могу, пребывающему в ОС. Словно бы Гегель совершал прогулки вместе с могами по линиям Васильевского острова.

Можно высказать и такое соображение: необходимость хранения высокой мерки, необходимость того, чтобы она не стерлась в эстафете поколений (что было бы невосполнимой потерей человечества, утратой надежды на будущее могущество) в какой-то степени обезоруживает окружающих перед ее ответственным исполнением, открывает все двери при достоверном предъявлении «я могу» и напротив, продуцирует ярость и неизбежное возмездие в случае профанации, недостоверного предъявления, стирающего понятие об истинной высоте достоинства.

Впрочем, когда я изложил эту мысль Зильберу, он призадумался и сказал, что я прав только отчасти, а вообще-то присвоение «я могу» глубочайшим образом репрессировано культурой с того времени, как победил принцип рациональности: мог входит в ОС вопреки запрету и забвению, вот почему всякая практика в ОС, утверждающая могущество человека, с позиций культуры оказывается аморальной, «бесчеловечной», «преступной» и т.д., одним словом, угрожающей пребыванию человека в привычном ему низкомерии...

Еще несколько замечаний о состоянии «я могу».

Если суммировать соответствующую установку общества одним кратким девизом, то девиз будет звучать так: туда нельзя. Похоже, что на каком-то этапе ранней человеческой истории произошло сражение между двумя конкурирующими, враждебными друг другу моделями развития сознания, между двумя потенциальными векторами духовной эволюции – между Логосом и – назовем это так – Могосом. Сражение продолжалось долго, не менее семи столетий, и закончилось победой Логоса, что и было закреплено в области веры отождествлением Логоса с божественной эманацией («и слово было Богом»), а в области разума – торжеством рациональности, т.е. совершенствованием или эволюцией интеллекта с помощью внешних подпорок, разного рода искусственных средств – текстов, инструментов, приборов.

Следы этой глобальной борьбы можно встретить в любой культуре, адептам поверженных учений (точнее говоря, практик) был приклеен ярлык «нечистых сил», «порождений ада», «демонов» и т.п. Скажем, поверженная практика Авесты, последний исторический оплот Могоса, носителями светлого начала считала асуров, темного – дэвов. В соседней Индии дэвы – это боги, а асуры – носители зла.

Одним словом, широкая и разветвленная практика магов была «разбита на кусочки», на бессмысленные остатки и вытеснена с санкционированного места в общественном сознании; с тех пор это место принадлежит науке и религиозной практике, основным приемом которой является молитва-просьба (унижение) вместо приемов овладения (возвышения). В таком фрагментарном виде, в виде груды осколков (да еще и занесенной пылью времени) магия, культивация Могоса дошла до наших дней, и в таком виде осмеять ее и правда легко. Но уже восстановленная могами, а по большей части впервые установленная ими практика смеха не вызывает. (Смешно лишь то, что удалось обезопасить.) Мог, пребывающий в ОС и в других доступных ему состояниях, скорее теперь посмеется над поклонниками Логоса, ибо все они – и преуспевшие, и не очень – немоги.

Чары (или чарья на санскрите) – это обобщенное название сил и приемов, изменяющих определенным образом поле сознания. Силы эти присутствуют в сознании каждого так же, как дар речи или способность к предметному восприятию мира – но у немогов чары связаны, как бы взаимно нейтрализованы в результате обретенного человеком островка устойчивости, состояния, которое по-английски называется sanity, а по-русски – «быть в своем уме». Строго говоря, «здравый ум», или «нормальность» – это и есть состояние связанности чар, а практика могов высвобождает чары из сцеплений и представляет собой набор упражнений, иначе говоря деятельность, инспирированную и управляющую силами чарья. Внезапный выход «прикованных призраков», самопроизвольный взрыв при отсутствии каналов деятельности чрезвычайно опасен: в случае неумения направленно ими пользоваться, он может привести к прекращению состояния «в своем уме» и даже к невозможности вновь вернуться к нему.

В состоянии «я могу» чары струятся сами собой, излучаются в виде энергетического фона, – они готовы к пользованию, они «под рукой». Отваживаться на работу с чарами, на исследование их возможностей и последствий – и значит стать могом. Соответствующий раздел практики очень разнообразен у всех петербургских могуществ и, конечно, имеет свои особенности.

Припоминаю случай в ресторане «Прибой», где было проявлено, на мой взгляд, достаточное изящество, то, что моги высоко ценят (примерно как поэты стиль) и даже охотно рассказывают друг другу о маленьких шедеврах, изящных находках (увы, незнание жаргона, которым густо оснащена речь могов, может помешать надлежащему восприятию).

Как-то я оказался в «Прибое» вместе с Зильбером и его стажером (не помню имени, он так и не стал могом). Официант принес мне сто грамм коньяка, а Зильберу и стажеру по бокалу шампанского (кажется, единственный алкогольный напиток, который дозволен в могуществах). Зильбер впервые зашел в «Прибой», но, похоже, официанту уже приходилось встречаться с могами, что с удовлетворением отметил и Зильберштейн: «Школа есть». Мог отпил глоток шампанского и стал беседовать со стажером (тот раньше занимался каратэ и еще чем-то из восточных единоборств, затем стажировался в Рижском Могуществе, приехал в Питер и упросил Зильбера попрактиковать его пару недель). Речь как раз зашла о каратэ. Зильбер заметил, что мастерам каратэ и вообще востоку хорошо знакомо Основное Состояние – без пребывания в ОС любой поединок или бой, какие приемы бы в нем ни использовались, неотличим от простой драки. Стажер согласился, но заметил, что опыт каратэ «как-то трудно заимствовать» и он ему «мало помогает».