Евгения, или Тайны французского двора. Том 2 - Борн Георг Фюльборн - Страница 100

• Предыдущая
• 100/122
• Следующая

Олимпио потешался смущением, в которое привел духовника и обоих слуг двора: но те почли Олимпио за странного человека, который говорит о вещах невозможных, значение которых им непонятно.

Они сошли вниз, где ожидал уже экипаж.

Олимпио принудил духовника занять в нем место; потом на задней скамейке сели Грилли и Готт; последним вошел Олимпио и сел возле достопочтенного отца.

Агенты надеялись теперь узнать о цели поездки, но ошиблись, так как кучеру заранее было сказано, куда ехать.

Четверка прекрасных жеребцов быстро помчала карету. Олимпио молчал и казался еще серьезнее, чем прежде. Экипаж повернул на улицу Баньоле.

Грилли и дядя д'Ор переглянулись: они начали понимать, в чем дело, когда экипаж остановился у дома Гейдемана и хозяин со свечой в руках вышел их встречать.

– Это обещает что-то торжественное, – шепнул Грилли, когда Олимпио и духовник вышли из экипажа.

– Покойник будет, – отвечал тихо дядя д'Ор, которому от всего этого становилось жутко.

Палач встретил поклоном генерала и духовника, затем также поклонился обоим полицейским агентам.

Фигура Гейдемана, освещенная пылавшей свечой, производила неприятное впечатление. Он походил в эту минуту на средневекового палача.

– Приговоренный на месте? – спросил Олимпио, входя с духовником в дом палача.

– Он доставлен мне четверть часа тому назад, – глухим голосом отвечал Гейдеман. В это время часы на церковной башне пробили двенадцать.

– Где агент Мараньон? – спросил Олимпио так громко, чтобы могли расслышать Грилли и Готт.

– В заднем строении, у слуг.

– А эшафот готов?

– Как приказано, благородный господин, смотрите!

Палач открыл заднюю дверь, которая вела на большой, обнесенный высокими стенами двор.

Олимпио со своими спутниками подошел к двери; они увидели посередине двора черный эшафот, наверху которого возвышалась гильотина.

Валентино и Леон стояли возле, с факелами в руках, между тем как служители Гейдемана оканчивали убирать помост.

Грилли со страхом смотрел на приготовления; дядя д'Ор угрюмо посматривал вверх на гильотину.

– Теперь, господа, позвольте представить вам приказ, вследствие которого казнь должна состояться в эту ночь, – сказал Олимпио таким твердым и серьезным тоном, что никто не осмелился возражать. – Вы получили приказ? – обратился он к Гейдеману.

– Он у меня, – ответил палач и отворил дверь в другую комнату, из которой его несчастная дочь, жертва Персиньи, утащила некогда ключ, чтобы спасти Камерата. – Войдите!

Четыре господина повиновались приглашению. На столе посредине комнаты горела лампа; Гейдеман достал бумагу и положил ее на стол.

– Достопочтенный отец, – обратился Олимпио, – вот бумага.

– Проводите меня к осужденному, – обратился духовник к палачу, который со свечой в руках пошел вперед.

Оба они оставили комнату.

– Вы, господа, будете свидетелями казни, которая совершится в эту ночь! Приглашаю вас взглянуть на повеление о казни. В нем говорится, что преступник – Эндемо, который, как полицейский агент, присвоил себе имя Мараньона. Число преступлений его бесконечно. Вы должны быть свидетелями его показаний.

Шарль Готт и Грилли посмотрели на документ и признали его подлинность.

– Духовник императрицы приготовляет осужденного к смерти, – проговорил Олимпио. – Последуйте за мной во двор, где приготовлен эшафот!

Оба полицейских агента повиновались; они со страхом и ужасом смотрели на могучую фигуру, которая умела повелевать; невольно следовали они за ним по деревянной лестнице во двор.

Между тем как Леон продолжал неподвижно стоять с факелом возле эшафота, Валентино приблизился к своему господину.

– В три четверти двенадцатого доставили мы мнимого герцога к палачу, – доносил он тихо.

– Где вы его нашли?

– В постели! Мы принудили его одеться, стащили в экипаж и привезли сюда!

– Знает он свою участь?

– Он узнал ее, как только увидел меня!

– Сопротивлялся он?

– Вначале. Но потом, как все трусливые грешники, совершенно пал духом! Он дрожал, зубы его судорожно стучали, холодный пот катился со лба, когда мы сдали его здесь палачу.

– Я думаю, негодяй притворяется.

– Это ему мало поможет, дон Агуадо, – заметил Валентино, – там наверху умолкнет притворство!

Он указал на гильотину.

Грилли и дядя д'Ор воспользовались этим временем, чтобы отойти несколько в сторону.

– Если бы не было здесь духовника императрицы, – сказал первый тихо, – то я принял бы все это за обман!

– Нет, – возразил дядя д'Ор, – разве вы не знаете этого Олимпио Агуадо?

– Я знаю только, что Бачиоки его ненавидит и что…

– Все это миновало, – перебил его тихо Шарль Готт. – Слово его сильно. Рассказывают удивительные вещи.

– Скажите, что же рассказывают?

– Что он всесилен и что императрица делает все, что он приказывает! Письменный документ в наилучшем порядке! Дон платит Мараньону за его дела его собственной кровью!

– Ого, надо, значит, чертовски беречься этого генерала Агуадо! Он теперь не узнает, что мы…

– Именно потому что он нас знает, он и взял нас свидетелями, дабы мы видели, какие последствия грозят тому, кто служит его врагам и вредит ему.

– Мараньон действительно поступал ужасно, – проговорил Грилли, бросив удивленный взгляд на Олимпио.

– Он исполнял только повеления Бачиоки, следовательно, и приказания императрицы.

– А теперь же по их приказанию будет сам казнен.

– Это всегда так, разве вы этого не знаете? Он наказывает Евгению, убивая ее оружие, но тише, дверь заскрипела…

Грилли и дядя д'Ор посмотрели на неприветливое строение позади двора.

Около двери виднелись две темные фигуры – это, без сомнения, вели приговоренного.

Олимпио взял с собой указ и держал его в одной руке, в другую он взял факел.

Он взошел на ступени эшафота; его высокая, мощная фигура производила при красноватом освещении ужасное впечатление; он походил на рыцаря тайного Вестфальского суда или северного богатыря, исполняющего Божий приговор; было что-то сверхъестественное в его неподвижно стоявшей геркулесовской фигуре, так что стоявшие подле него два помощника палача не могли скрыть своего удивления.

Темные фигуры обозначались теперь яснее, двое слуг несли впереди два больших фонаря, позади них двое других вели приговоренного, который неистово сопротивлялся.

Гейдеман следовал за ним.

Последним шел, опустив голову и сложив руки, духовник, напутствие и утешение которого преступник отверг с ругательством и оскорбительным презрением.

– Это убийство! – кричал он теперь. – Постыдное убийство! Все вы наемники моих врагов! Проклятие вам! Неужели здесь нет никого, кто согласился бы исполнить еще одно мое поручение? Предлагаю золото, много золота, только до завтра повремените казнью; вы все обмануты, я не должен умирать! Если я иду на эшафот, то со мной должны идти тысячи, которые были моими соучастниками.

Слуги, державшие Эндемо, повалили его на землю. Он заметил обоих агентов.

– Помогите мне, Грилли и Готт! Защитите меня! Спасите меня! Разве вы не видите, что со мной хотят сделать!

Эндемо смотрел на них, широко раскрыв глаза; лицо его было ужасно бледно, оно выражало предсмертный страх; волосы ниспадали на лоб, с которого струился пот; губы были бескровны.

– А, и вы не поможете мне, вы хотите видеть, как меня убьют, – кричал он, скрежеща зубами. – Тогда и вы должны идти со мной, вы не лучше меня!

Слуги доволокли Эндемо до самых ступеней эшафота, который тускло освещался факелами Олимпио и Леона.

Гейдеман взошел на ступени, Олимпио и духовник последовали за ним; двое слуг с большими фонарями встали по обе стороны гильотины.

Леон и Валентино, равно как и оба полицейских агента, остались внизу.

Когда Эндемо, которого подняли наверх сильные помощники палача, увидел Олимпио, стоявшего с факелом возле Гейдемана, его лицо исказилось еще ужаснее, и яростный вой вырвался из его уст.

• Предыдущая
• 100/122
• Следующая