Лучшие годы Риты - Берсенева Анна - Страница 2

Такой способ отдыха устраивал ее во всех отношениях. В том числе и в смысле романов, которые при этом могли возникнуть и возникали.

Но сейчас она не рассчитывала на роман, и не то что даже не рассчитывала, а совершенно его не хотела. Не усталость охватила ее, а уныние; да, она сразу нашла правильное слово. Из усталости можно выйти взбодрившись, и новые знакомства для этого очень даже хороши, а от уныния не избавишься с помощью такой бодрящей банальности, как курортный роман.

Мама позвонила как раз в ту минуту, когда Рита открыла сайты трех отелей на Коста-Брава, сравнивала цены и размышляла, не полететь ли ей лучше на Балеары, новых впечатлений ради. Мама удивительным образом умела быть несвоевременной. Впрочем, так было всегда, Рита привыкла и сердиться на это не видела смысла.

– Приехать бы тебе на день-два пораньше, – сказала мама.

– Куда приехать? – спросила Рита. – И пораньше чего?

– Женщина не должна быть такой, – ответила мама.

Если это можно было считать ответом.

Спрашивать, какой такой, Рита не стала. Во-первых, примерно знала, что услышит, а во-вторых, услышанное точно не явилось бы ответом на два первых существенных вопроса.

– Мама, куда я должна приехать? – вздохнув, повторила она.

– Ничего ты мне не должна!

– Так куда?

– Соня сказала, ты ей на письмо ответила. Ну и тут же забыла, понятно. От одноклассников какая тебе польза!

А, вот что!.. Про встречу с одноклассниками Рита действительно забыла. Но не потому, что от нее нет пользы, а потому, что двадцать пять лет окончания школы – не то событие, ради которого ей захотелось бы приехать в Меченосец. А мама была в Москве две недели назад, и ехать ради того, чтобы повидаться с ней, Рита тоже не планировала. На письмо Сони Антоновой, которая устраивала встречу, она ответила просто потому, что установила для себя правило отвечать каждое утро на все электронные письма. Но приехать не обещала точно.

Рита представила, как будет тащиться три часа по раздолбанному, словно после бомбежки, шоссе вдоль вереницы унылых домов, посеревших деревянных и выщербленных кирпичных, и ей даже не по себе стало. Вот как раз именно это следует проделать, когда на душе и так тошно!

Она уже собралась было сказать маме, что занята в ближайшую неделю по работе… И поняла, что сказать этого не может. Правило не лгать было установлено ею для себя так же, как правило отвечать на письма, и даже тверже оно, видимо, было установлено.

В восьмом классе они с девчонками – да вот и с Соней Антоновой, кстати, – поспорили, действительно ли правду говорить легко и приятно, как это утверждалось в романе «Мастер и Маргарита», которым они все тогда были увлечены.

– Ну, приходится, конечно, правду говорить, – сказала Соня. – Но только потому, что врать стыдно. И совсем это не легко, с чего Булгаков взял? И что в этом приятного? Наоборот, неприятности одни. Все на тебя обижаются.

– А мне легко, – пожала плечами Рита. – А значит, и приятно. Ну, раз само собой получается, – пояснила она.

– Это потому что ты вообще такая, – вздохнула Соня. – Никого тебе не жалко, и себя тоже.

Рита и сейчас не понимала, так ли это, но правду ей и сейчас сказать было проще, чем солгать.

– Я приеду, – сказала она маме. – Но не пораньше.

«Еще не хватало растягивать удовольствие! – подумала она при этом. – Ладно, в конце концов, не на Чукотку».

В июне зелень еще не потемнела и не покрылась пылью, поэтому дорога до Меченосца выглядела не так безотрадно, как представлялось из Москвы. Хотя, конечно, ямы и колдобины… Как ни старайся, все не объедешь, и машину жалко. Но Рита еще после первой вмятины на первой своей машине сказала себе: это всего лишь кусок железа, его можно починить, а если нельзя починить, то можно купить новый, а значит, убиваться по нему бессмысленно. Поэтому из-за подвески она переживала не слишком, хотя и морщилась каждый раз, когда машина ухала в очередную промоину на асфальте.

Рита уехала из Меченосца двадцать пять лет назад. В первые годы, приезжая домой на каникулы или на выходные, она чувствовала, что сердце у нее начинает биться быстрее, когда в окне вагона появляется пожарная каланча, единственная старинная достопримечательность. Но со временем это чувство ослабевало, а теперь уже и не возникало совсем.

Видимо, связь с родным городом не относится к разряду тех, над которыми не властно время. Возможно, она является лишь биологической, и потому изменилась вместе с Ритиным организмом.

Да и что не изменилось в ее жизни за двадцать пять лет? Ничего незыблемого не могла она назвать. Так у всех, наверное.

– Горячую воду отключили, – сообщила мама, как только Рита вошла в квартиру. – Забыла тебе сказать.

А если бы и не забыла? Все равно впрок не намоешься. Бойлер ставить мама не хотела категорически – говорила, что лучше погреет воду на плите, чем станет платить бешеные деньжищи за электричество.

Сколько Рита себя помнила, мама всегда ходила дома в чем-нибудь затрапезном. Когда-то в этом, может, и была необходимость: приличные вещи были считаные, купить их было трудно или просто не на что, и все старались поэтому их не снашивать. Но теперь-то вещи продавались везде, и Рита присылала маме достаточно денег. И какой-то особенной скупостью та вроде бы не отличалась… Но все равно ходила дома в застиранном фланелевом халате, от одного вида которого Рите хотелось удавиться.

Однако говорить об этом с мамой она давно перестала. Халат так халат. Другие вон вообще в ночной рубашке дома ходят – никого же нету, говорят.

– Я почему хотела, чтобы ты пораньше приехала? – сказала мама. – На даче пол провалился, надо перестелить.

– Мама! – Тут уж Рита не выдержала. – Я тебе тысячу раз говорила: про дачу мне, пожалуйста, не рассказывай. Не хочешь продавать – возись. Насколько можешь. Денег я тебе на это дам, но заниматься ею не буду.

– Да, ты бездушная, – кивнула мама. – Ну, дай тогда денег. Я просто боялась тебе про это по телефону сказать.

«Чего ж ты, интересно, боялась?» – чуть не спросила Рита.

Но не спросила все-таки. Вопрос бессмысленный, да и разве ей это интересно?

Она привезла из Германии лекарство для печени – когда мама была в Москве, Рита свозила ее в клинику, и терапевт сказала, что немецкое лекарство подойдет наилучшим образом. Больше везти маме из Германии было нечего: все, что могло ей понадобиться, продавалось в Меченосце, и даже гораздо больше, чем могло ей понадобиться. И если бы в Меченосце стало всего продаваться раз в двадцать меньше, чем теперь, то и тогда мама не ощутила бы нехватки чего-либо, ей необходимого.

Может, такому отношению к жизни следовало позавидовать. Но на Риту оно только тоску нагоняло.

Они поговорили про лекарство, потом мама спросила, в чем Рита завтра пойдет в ресторан, и, получив ответ, что в платье, села смотреть новости по телевизору. Рита тут же ушла в кухню. Раньше она презирала тех, кто говорил, что не смотрят телевизор – считала их снобами, но теперь смотреть его действительно стало невозможно, просто опасно для психики. И к тому же она боялась, что даже ее стальная воля не позволит ей удержаться от комментариев. А какой в них смысл? Только в очередной раз поссориться.

Вообще-то Рите жалко было маму. Какая ни есть, она все-таки не заслуживает того, чтобы ей каждый день так нагло и безнаказанно лгали. За валидол свой хватается, когда холеная дикторша излагает очередной какой-нибудь бред про распятого на Донбассе младенца и погрязшую в блуде Европу.

Пока из комнаты доносился истерический телевизионный голос, Рита смотрела в окно. Оно выходило во двор, и неизменность открывающейся картины – покосившиеся качели, лавочка без спинки, облезлый киоск – действовала на Риту так же, как вид маминого застиранного халата. Уныние, уныние – догнало оно ее, как ни убегала она от этого вида из окна, как ни старалась вычеркнуть все это из своей жизни.