Лучшие годы Риты - Берсенева Анна - Страница 3

Тон телевизионного голоса сменился наконец на радостный – начался прогноз погоды. Рита вернулась в комнату, вынула из шкафа белье, постелила себе на неразложенном диване. Диван не раскладывался уже давно, менять его мама отказывалась. Когда лет десять назад Ритины дела пошли в гору, она предложила маме перебраться в Москву. Та возмутилась, как будто в переезде было что-то неприличное. Рита тогда удивилась, но вздохнула с облегчением. Ну а получив отказ на предложение выбросить старый диван, удивления уже не испытала.

Мама уснула, как всегда, рано, а Рита еще долго читала в постели. Благословен тот, кто придумал электронную книжку! Не только в смысле удобства, но и в смысле правильной оценки собеседника. Это был своего рода тест на банальность мышления: как только Рита слышала от кого-нибудь про запах типографской краски и шелест страниц, который не заменит бездушная машинка, она понимала, что с этим человеком ей не сойтись близко, а дела с ним следует вести осторожно.

Она читала «Вешние воды», и странное чувство тревожило ее. Ей не казалось, что жизнь, о которой писал Тургенев, прошла безвозвратно – вот именно жизнь, вся как есть, со всей ее большой правдой и маленькими обыкновениями. Что-то главное, самое значительное, осталось в жизни неизменным, это Рита понимала. Но что – главное? Она не знала, и от этого одолевало ее уныние, и в этом была ее тревога.

– Надо было в Залужье собраться, – сказал Шефуня. – Там хоть ресторан приличный. Ты б меня спросила, Антонова, я бы тебя научил.

– В Залужье все новое. – Соня обиделась. – У нас с ним никаких воспоминаний не связано. Там вообще помойка была, когда мы в школу ходили.

– Здесь зато теперь помойка стала, – хмыкнул Шефуня.

Шефуня был недалек от истины, но Рита рассердилась. Молодец какой! Или сам все устраивай, или не приходи, или, раз пришел, скажи спасибо.

– Ничего, Шеф, потерпишь, – сказала она. – Отдайся воспоминаниям и получай удовольствие.

– Это да, – согласился Шефуня. – В принципе, хорошо, что собрались. Ностальгийку погоняем…

На месте ресторана «Меченосец», где Соня собрала одноклассников, раньше было кафе-мороженое – любимое место для прогуливания уроков. Так что воспоминаний, конечно, хватало. И главная городская площадь за окном тогда выглядела точно так же, как теперь: Ленин с кепкой в руке, здание районной администрации и универмаг; в этом смысле тоже предоставлялся полный простор для сентиментальности.

Прозвище у Шефуни появилось из-за фамилии – Шевчук, так-то никаких лидерских наклонностей он никогда не выказывал. Он и в школе вечно брюзжал по любому поводу, и Рита всегда его одергивала. После школы он уехал учиться в техникум во Владимир, там теперь и работал менеджером в автосалоне.

На гулянку собралось человек двадцать. Пришла первая учительница Надежда Алексеевна и математичка Функция. Обещал прийти физик. Соня Антонова вместе с мужем Витькой Наумовым – они поженились сразу после выпускного – придумали какие-то конкурсы: вспомни начинку булочек в школьном буфете, докажи теорему Пифагора, нарисуй портрет своего соседа по парте и прочее подобное. Конкурсы выглядели глуповато и напоминали свадебные, но не раздражали.

Сначала Рита даже удивилась тому, что снисходительно воспринимает все эти нехитрые развлечения, а потом поняла: значит, разорвалась ее связь с той жизнью, частью которой были и конкурсы про начинку булочек, и эта площадь, и этот город. Вот потому-то она с неподдельным интересом слушает рассказ Оли Трофимченковой о том, как поступала в университет ее дочка, и Наташки Коревской, которую при встрече не узнала, про отдых в Анталье, и даже Шефунино брюзжанье воспринимает спокойно. Все это – слишком вне ее жизни, чтобы задевать и тем более раздражать.

Это как-то ободрило ее. А то после вчерашнего созерцания детской площадки и лавочки под окнами родного дома ей до сих пор не по себе было.

Ну и выпила она, конечно, – хоть и не много, но все же. Это способствовало благодушию. Может, не только это, но что еще, Рита понять не могла. Понимание ускользало от нее, и ей уже даже интересно было поймать его за виляющий хвостик, разобраться – а почему, собственно, ей легко и чуть ли не хорошо в давно забытом, ничем ей не близком круге одноклассников, и даже музыка, отборная отечественная попса, не режет слух.

– Рит, а где твой Салынский сейчас? – спросила Наташка.

– Понятия не имею, – пожала плечами Рита. – В Америке учился, в Хьюстоне, а куда потом подевался, не знаю.

– Ну вот! – засмеялась Наташка. – А влюблена же ты в него была – мы угорали вообще. Прямо не узнать тебя было. Так вот любовь и проходит, – глубокомысленно заключила она. – Как молодость – без следа.

– Ну почему без следа? – возразил Митя Гриневицкий. – От молодости много чего остается.

У Мити если что и осталось от молодости, то привычка к клетчатым рубашкам. Рита его особенно, правда, не разглядывала, но и на беглый взгляд было заметно, что он выглядит старше своих лет. Их общих лет.

– Ну что вы сидите! – воскликнула Соня, подходя к столу. – Давайте хоть потанцуем! Помните, как на выпускном выплясывали?

Из всего выпускного Рита помнила только свой медленный, томительный танец с Игорем. Все остальное действительно прошло, растворилось в прошлом, и действительно без следа. Как будто происходило не с ней, а с каким-то другим человеком; да так оно и было, конечно.

Танцевать под песню Наташи Королевой она не пошла, а осталась за столом с Гриневицким. То ли его тоже не привлекали развлечения такого рода, то ли он просто забыл, как вообще танцуют. Второе, кстати, вероятнее: присмотревшись, Рита поняла, что Митя выглядит не только старше своего возраста, но и как-то проще, чем выглядел в юности. В школе он лучше всех шел по математике, и можно было ожидать, что к сорока годам чего-нибудь в жизни добьется. Но судя по вот этой опрощенности, которая проявлялась в едва определимых, но неопровержимых деталях – в стрижке, сделанной в дешевой парикмахерской, в загрубелости рук, в застиранности рубашки, которую он надел в ресторан, – было понятно, что этого не произошло. Если бы он не назвал себя, Рита его и не узнала бы, может. Как располневшую Наташку не узнала, и мужа Сони, и многих, с кем не встречалась двадцать пять лет.

Муж Сони, отплясывавший в общем кругу, вдруг что-то вспомнил, подошел к столу и сказал Гриневицкому:

– Мить, насчет террасной доски я договорился, завтра тебе отзвонюсь.

– Ладно, – кивнул Митя.

Они не сказали друг другу ни одного необычного или хотя бы интересного слова, но то, что сказали, вдруг поразило Риту. То есть не слова их, не смысл сказанного, а что-то в интонациях, в жестах.

Она наконец поняла, что показалось ей таким удивительным в сегодняшней встрече, какое ощущение точно прошло мимо нее в череде множества испытанных ею – в отличие от большинства ее одноклассников – жизненных ощущений.

Это было физическое ощущение того, что ты проживаешь свою жизнь среди людей, которых знаешь с рождения.

Увидев после двадцатипятилетнего перерыва Наташку, и Олю Трофимченкову, и Шефуню, и Гриневицкого, Рита не могла не заметить, как сильно они переменились. И сама она, конечно, переменилась не меньше, и это, наверное, расстроило бы ее и даже испугало, если бы не ошеломила ее сейчас и не отвлекла вот эта догадка – что у одноклассников, живущих в Меченосце, есть то, чего нет и никогда не будет у нее: ежедневная, повседневная жизнь среди тех, с кем связана молодость, связано детство. Вот ведь все они не воспринимаются ею как чужие – ни Наташка с ее рыхлой фигурой и безвкусным макияжем, ни Шефуня с его глупым всезнайством, ни Митя в тусклой клетчатой рубашке. Они отличаются от нее во всем, а стены между ними нет, и разговаривать с каждым ей так же легко, как в детстве, и до сей минуты она даже не сознавала, что это так, просто разговаривала весь вечер, как в первом или в десятом классе. Но для нее это стало так только сегодня и на один вечер, а они каждый день живут среди своих, в биополе своих – и это такая жизнь, которой у Риты нет и никогда уже не будет. Может, она не особенно хороша, эта их жизнь, и даже наверняка так и есть – что хорошего в ежедневном общении с Наташкой или с быстро опьяневшим Сониным мужем? – но это жизнь, которой Рита лишена. И ничего с этим уже не поделаешь – людей, которые окружают тебя сейчас, в нынешней твоей жизни, не вставишь ведь в свое детство и не проживешь с ними первую юность, а значит, никогда уже не сделаешь их по-настоящему своими. Ты навеки среди чужих.