Лучшие годы Риты - Берсенева Анна - Страница 34

Он вздрагивал, бился, вскрикивал, а она закрывала ему рот ладонью и что-то говорила; он не мог разобрать, что именно.

Когда он замер и затих, Ира сказала:

– Ну что ты так кричишь? Дом панельный, соседи услышат. – В ее голосе послышалось недовольство, но тут же исчезло, и она спросила с каким-то веселым сочувствием: – А ты первый раз, да? Ну и как тебе?

Мите показалось, что на него вылили ведро холодной воды. Он даже воздух хватал ртом некоторое время, поэтому ответил не сразу.

– Хорошо, – произнес он наконец.

– В следующий раз лучше будет, – уверенно сказала Ира.

«Какой еще следующий раз?! – чуть не заорал он. – Не будет больше ничего!»

От стыда он готов был провалиться, с головой накрыться одеялом, поверх которого они с Ирой лежали, сгореть, утонуть, исчезнуть! То, что произошло минуту назад, произошло с ним впервые, да, но знал он об этом все, а потому прекрасно понимал, как был жалок и какой беспощадной насмешки заслуживает. И разве он сможет даже просто встретиться с ней после этого наедине? Нет, конечно!

– Первый раз все быстро кончают, – сказала Ира. – Но и я почти что успела, ты не бойся.

Любопытство сменилось в ее голосе великодушием. Но тут же она завертелась под ним и потребовала:

– Ну все, вставай.

Митя вскочил, как пружиной подброшенный. Ира не поняла, с чем связана его поспешность.

– Тебе домой пора? – спросила она. – Да, уже поздно вообще-то. Ну, для родителей придумаешь что-нибудь.

У него не было необходимости что бы то ни было придумывать для родителей. Они вряд ли заметили бы, если бы он вообще не пришел ночевать. Но пусть думает, что он спешит домой.

Ира сидела на постели и смотрела, как он одевается. Ее взгляд прожигал, как лазер. Митя мечтал о той минуте, когда наконец захлопнет за собой дверь. Но одновременно мечтал о том, чтобы снова раздеться и опуститься с ней рядом на пол, на смятую постель, а потом…

Ира встала с матраса, завернулась в одеяло – это вышло у нее более соблазнительно, чем если бы она разделась, – и проводила Митю в прихожую. Он старался не встречаться с ней взглядом. Стыд и желание оказались адской смесью. Его била дрожь, и он даже не поцеловал Иру – боялся, что она догадается, в каком он состоянии и, главное, почему.

– Ну, пока. – В ее голосе послышалось разочарование. Но тут же она спросила уже самым обыкновенным тоном: – А завтра что, по немецкому проверочная?

– Не знаю, – с трудом выдавил Митя.

– Салынский же Ритке говорил, ты не слышал, что ли? Завтра проверочная. Ну, может, только в вашем классе, а у меня завтра и не будет.

«О чем она говорит? – подумал Митя. – Какая проверочная, какой Салынский, какое завтра?»

Ему в самом деле казалось, что завтрашний день не наступит вовсе. Он задыхался. Он сбежал по лестнице не оглядываясь.

Пока он был у Иры, пошел дождь. В ночной тьме был слышен шум каждой капли.

«Почему я не остался до утра? – вдруг подумал Митя. – У нее никого, мне никуда… С ума я сошел, что ли?!»

Почему эта простая мысль только теперь пришла ему в голову? Она была так очевидна, эта мысль, и так понятно было – Ира ожидала, чтобы он остался… Что ж она подумала о нем после его трусливого бегства?!

Митя представил, как злится она на него сейчас. Или расстраивается, или даже плачет? Или, наоборот, смеется над ним, над его постыдным провалом?.. Да, это вероятнее всего.

Капли дождя стекали по лбу, по щекам. Он закинул голову. Теперь дождь бил прямо по лицу, и хорошо, пусть побьет, может, стыд хоть немного остынет и легче станет.

Но стыд не остыл и легче не стало – вместо этого из глаз потекли, смешиваясь с дождевыми каплями, слезы. Никогда он не плакал. Никогда, сколько себя помнил. Понял, что в этом нет смысла, еще когда был совсем малой, и тем более не появился смысл в слезах, когда он вырос. До того, что происходит у тебя внутри – как это назвать, в душе? А черт его знает! – никому нет дела. Может, это неправильно, но это так, а значит, нечего и реветь понапрасну. Да, почти такими словами он объяснил себе это лет, наверное, в пять.

Пустырь от дождя сделался сплошным вязким и скользким месивом, глина облепила туфли, идти стало тяжело. Митя присел на корточки прямо посреди тропинки, замер. Что с ним происходит, почему? Ну, нехорошо, неловко вышло с женщиной – Ира, конечно, женщина, это даже физиологически было понятно, и даже если бы она не сказала: «Первый раз все быстро кончают», – Митя все равно понял бы, что он у нее не первый и, наверное, не второй, а даже если второй, то это неважно, второй, третий или какой, дело вообще не в этом. Ну, вышло все по-дурацки, в одну секунду, и что? Стоит из-за этого убиваться? Нет. А из-за чего – стоит?..

И только подумав так, спросив себя вот так, он понял, что совсем не с постельным позорищем связано его нынешнее отчаяние и горе.

Жизнь осклабилась перед ним, заржала ему в лицо с таким бесстыжим цинизмом, которого он выдержать не мог – сердце разрывалось.

– Ты что? – громко сказал Митя. Именно сказал, вслух произнес, перекрывая шум дождя. – Ничего такого никогда не слышал? Дурак, ну дура-ак!

Он ругнулся длинно, громко и так грязно, как никогда не ругался вслух, даже в драке.

Конечно, все он слышал, еще и не такое, и видел тоже, и тоже не такое еще. Слышал, когда наступала ночь, что происходило в соседских комнатах. Видел, что делала мать с очередным отчимом на своем топчане, думая, что он спит, а скорее вообще о нем не думая.

Ничего нового! Но слезы лились и лились, он размазывал их по лицу, смывал дождем и не мог ни удержать, ни оттереть, ни смыть.

Митя дошел до центра Меченосца уже глубокой ночью. Улица была освещена лишь редкими фонарями да еще более редкими бессонными окнами. А когда он свернул с улицы, чтобы пройти к своему бараку дворами, его объяла абсолютная тьма. Но он этого даже не заметил.

Он прошел мимо киоска «Союзпечати», мимо облезлых качелей и уже сворачивал за угол дома, когда услышал:

– Митя! Мить!

Услышал и вздрогнул. Он никого не хотел сейчас видеть, еще меньше хотел с кем бы то ни было разговаривать. Но не убегать же, раз кто-то его узнал. Кто, кстати?

Он оглянулся. В первом этаже у открытого окна сидела Рита. Ну да, она же в этом доме живет.

– Иди сюда, – сказала она. – Ты читал?

Только настольная лампа была включена в глубине комнаты. В ее рассеянном свете Рита выглядела незнакомой. Нет, она ему, конечно, знакома, но сейчас – не как девчонка, которую он знает сто лет, а как старинный английский портрет. Митя видел альбом с таким названием в читальном зале районной библиотеки, только фамилию художника забыл.

Ритино лицо было обведено тонкой световой линией, волосы, рассыпанные по плечам, сияли в два цвета, темный и светлый. Перемена, которую днем Митя отметил в ней лишь мельком, теперь сделалась в ее облике главной.

Перед ней на подоконнике лежала книга.

– Ты читал? – повторила Рита, когда Митя подошел к окну. И прочитала: – «Понял теперь я: наша свобода только оттуда бьющий свет». Это Гумилев, – сказала она. – Как же я раньше его стихов не знала? И вот дальше, нет, ты послушай только!

Она прочитала все стихотворение от начала до конца.

«А в переулке забор дощатый, дом в три окна и серый газон… Машенька, ты здесь жила и пела…» – слушал Митя.

Когда Рита произносила последние строчки: «И все же навеки сердце угрюмо, и трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить», – голос у нее дрожал.

Она была сильно взволнована, Митя никогда ее такой не видел.

– Как же я раньше не читала! – повторила она, закрывая книгу.

– Это тебе Игорь дал? – догадался он.

– Да, – кивнула Рита.

– Когда это он успел?

– Мы гуляли, и он сказал, что есть такой поэт, Гумилев. Только он у нас запрещен.

– Почему? – не понял Митя.

– Его расстреляли.

– Поэта? Не может быть!

– Ну вот оказывается, может. После революции. Считалось, что он белогвардеец, или что-то такое, Игорь сам точно не знает.