Лучшие годы Риты - Берсенева Анна - Страница 41

Оно было лучшим впечатлением сегодняшнего его дня.

Про Машу он уже назавтра забыл начисто. Не было в ней ничего, ему необходимого. А в той жизни, которая у него началась, этого необходимого как раз было очень много. И хотя в основном оно представляло собою обычный набор провинциала в столице – музеи, театры, прогулки по городу, – понять это можно было только со стороны. А изнутри себя Митя ничего такого, конечно, понять не мог, и открытия, которые он делал, представлялись ему равными открытию Америки Колумбом.

Театры он вскоре обошел все – узнал, что без пяти семь каждый вечер начинают давать бесплатно входные, без мест, билеты, и по ним стал ходить на спектакли, названия которых его привлекали. Кроме названий да имен авторов – Шекспира, например, – руководствоваться ему было нечем. До приезда в Москву театр был для него абсолютной абстракцией, а если точнее, то не был ничем, просто не существовал в Митином сознании – и тем ошеломительнее в его сознание ворвался, тем сильнее оказалось впечатление от странного театрального мира. В нем, в этом мире, все было так остро и преувеличенно, как никогда не бывает в жизни, но эта заостренная преувеличенность каким-то непонятным образом объясняла жизнь точнее, чем сама она могла объяснить себя. Во всяком случае, Мите казалось, что понял он про жизнь много нового, когда смотрел странный, смешной и сумасшедший спектакль по Хармсу в театре «Эрмитаж».

Если театры оказались для него открытием таким неожиданным, что первое время он относился к ним даже с некоторой опаской, то в музеях – не вообще во всех, а только в тех, где были картины, в Третьяковке и в Пушкинском, – он сразу почувствовал себя… Нет, не как дома, совсем наоборот. Если можно было с чем-то сравнивать его ощущение, когда он впервые стоял в Итальянском дворике и смотрел на огромного кондотьера Гаттамелата и огромного Давида, то лишь с тем, что он почувствовал, когда ребенком впервые попал в библиотеку. Ну, может, не совсем то же было ощущение, но очень похожее. Как когда-то Митя понял, что хочет быть среди всех этих книг, и стал приходить в библиотеку каждый день, так теперь он понял, что ему хорошо в этом пространстве, что он хочет быть среди этих скульптур и картин – и будет. И мало-помалу разберется, что такого особенного есть в красных изогнутых фигурах, которые танцуют вокруг желтых цветов, почему все так превозносят этого Матисса и почему, собственно, сам он все подходит и подходит к его картинам – из недоумения? Или из чего-то еще, пока непонятного? Митя решил это понять и потому подходил к Матиссу раз за разом, хотя ему по-настоящему нравился только Рембрандт – золотой свет на лице Эсфири и сумрак, со всех сторон к ней подступающий. Подходил-подходил, но не понимал никак, а однажды подошел, как обычно – и вдруг захватил его этот танец вихревой, и оказался он в самом центре жизни, хотя с места не сходил, и дыхание у него занялось, и весело ему стало.

В общем, дни его были полны, и не удивительно, что Маша мгновенно изгладилась из его памяти. Хватило бы сил на то, что он считал для себя насущным, – на учебу, театр, картины и книги.

Ну и на работу на стройке, конечно, она тоже отнимала много сил. Мите даже казалось иногда, что силы свои он не рассчитал. Но других вариантов он не видел: какая-нибудь разгрузка вагонов вряд ли оплачивалась лучше, не говоря уж о спокойной работе ночного приемщика в хлебном магазине, за которую вообще копейки давали.

К тому же стройка была ведь работой по специальности, а это имело для него большое значение. Митя не представлял себе другого способа пробиться в большую и достойную жизнь, кроме как через значимую, всем необходимую работу. А когда он видел, как хоть и беспорядочно, но обширно и мощно расстраивается Москва, то понимал, что профессию выбрал в полном соответствии с этой своей целью. Получалось, подработка ценна еще и тем, что во время учебы он сумеет приобрести как можно больше навыков на строительстве серьезных московских зданий, а не коровников и сельских клубов, как раньше.

Фирма, в которой он трудился ночами, работала именно серьезно. Правда, здания, которые она строила, Мите совсем не нравились – свежеприобретенных познаний, да и просто вкуса у него было достаточно, чтобы понимать незатейливость их помпезности. Впрочем, его мнения по архитектурным вопросам никто не спрашивал, а работал он добросовестно, и его ценили.

– С Димитрия пример берите, хлопцы, – говорил Франц, крепкий жилистый бригадир, приехавший в Москву на заработки из Закарпатья. – Кирпичи в руках играют, вот как надо. Особенно ты пример бери, – обращался он к Митиному напарнику Антону.

С первого дня, когда Антон появился на стройке, Митя недоумевал: что он здесь делает? Антон не был похож на человека, которому деньги нужны настолько, что он готов не спать ночами. По его внешности, по-московски тонкой, по его рабочим навыкам, точнее, по их полному отсутствию, Митя предполагал, что этот парень, его ровесник, принадлежит к золотой молодежи. Но только предполагал, конечно, потому что молодежи этой самой никогда вблизи не видел.

В работе от Антона толку было мало, но напарником он оказался хорошим, потому что при полном безразличии к результатам своего труда был небезразличен к людям, работающим с ним вместе. К тому же он был единственным человеком, с которым Митя мог поговорить, например, о спектакле, который посмотрел в театре «Современник»; никого из однокурсников, среди которых у Мити уже появились хорошие приятели, такие разговоры не интересовали. Оказалось, что Антон в «Современнике» бывает часто, и на Таганке тоже, но больше по приобретенной с детства привычке.

– Сейчас ведь это уже не нужно, – объяснил он.

– Что – это? – не понял Митя.

Работа была окончена, светало. Они шли переодеваться в вагончик и остановились покурить, прячась под его стеной от ветра.

– Да все, – дыша себе на руки, сказал Антон. – Черт, даже в рукавицах пальцы задубели! Не чувствуешь?

– Нет. – Митя тоже снял рукавицы. – Я же на Севере служил. Руки привыкли.

– Кирпичи в руках играют?

Антон похоже передразнил Францево раскатистое украинское «г».

– Не обращай внимания, – улыбнулся Митя.

– Почему? Правда красиво работаешь. Я засмотрелся даже.

Митя хотел сказать, что на стройке засматриваться нельзя, и все-таки выяснить, что имел в виду Антон, когда сказал, что «все это» теперь не нужно, – но вдруг услышал что-то, напоминающее свист. Этот странный звук доносился сверху. Митя поднял голову.

На сером светлеющем небе резко и ясно прорисовывался огромный куб. Что это такое, Митя не понял. Но свист, который он непонятно как расслышал, происходил от того, что этот странный куб летел вниз, прямо им на головы. Что летит он с площадки на лесах, что не куб это, а ящик с облицовочной плиткой, Митя понять не успел. Вернее, просто не стал над этим задумываться. Он толкнул Антона в грудь. От сильного толчка тот отлетел назад, ударившись спиной о стену вагончика, а Митя шагнул вперед и прижал его к стене еще крепче, вдавил в нее.

– Ты что?! – воскликнул Антон.

Он был ниже ростом и уже в плечах, Митя навис над ним, закрыв его не только снаружи, но и сверху. Поэтому когда ящик грохнулся в шаге от них о мерзлую землю и разлетелся вдребезги, то осколки – куски плитки, обломки досок – ударили в спину только Мите. От боли он вскрикнул, но главного удара не ощутил – просто громыхнул в голове расплавленный серебряный взрыв, и наступила за ним темнота.

Когда Митя открыл глаза, то увидел над собой металлическую перекладину. Что это такое, он понял не сразу, только через минуту сообразил, что лежит на койке и странная перекладина – это какое-то больничное приспособление. Он попробовал сесть, но мышцы спины не слушались, будто ватные, попытался оглядеться, но понял, что и голову не может повернуть тоже. Руки, правда, двигались – он поднял их и ощупал твердый воротник у себя на шее.

Справа и слева доносились стоны. Сзади кто-то кряхтел и сплевывал.