Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 54

— Ничего. Просто важно, как вы переносите общий наркоз… ну да ладно… Раз не делали, по ходу действия анестезиолог будет следить…

— Общий наркоз?! — до меня дошли эти слова. — Из-за трех пальцев?

— Да, из-за трех пальцев. У вас крайне серьезное заболевание. И операция предстоит нешуточная. Поэтому она будет идти под общим наркозом… Я молчал.

— Кстати, родственники в городе у вас есть?

— Нет, — быстро соврал я, умолчав о родителях. — Зачем — чтобы было кому сообщить о летальном исходе?

Чувствуя себя практически мертвым, я не шутил, а спокойно говорил о смерти.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — серьезно ответил врач. — Просто вам потребуется уход в послеоперационный период, обычно для этого родных зовут…

— Ладно… — ответил я. — Перебьюсь как-нибудь… А если нет — туда и дорога…

Врач помолчал, потом сунул мне авторучку:

— Подпишите вот тут.

— Где?… — спросил я, глядя на прыгающую перед глазами белую страницу.

— Вот здесь, — врач провел черту ногтем.

«Согласие больного на операцию получено», — прочитал я аккуратно отпечатанную строчку. И с неимоверным трудом вывел левой рукой какую-то закорючку.

— Все?… — я в изнеможении откинулся на подушку.

— Все, — кивнул врач, захлопывая тетрадку.

— Быстро… у вас тут все решается, — пробормотал я, глядя на него из-под тяжелых век.

— Быстро, — он сдержанно улыбнулся. — Когда с разумным человеком дело имеешь. А иных по несколько дней приходится уговаривать.

— Доктор, — жалобно сказал я. — Милый добрый доктор, я не спросил вашего имени и отчества, потому что все равно забуду… Мне уже все равно. Мне плохо, доктор, мне так плохо — передать вам не могу… Знобит, все тело горит, голова плывет, и мерещится все время какая-то муть… Мне уже без разницы, что подписывать, без разницы что вы со мной сделаете… — я вздохнул, набираясь сил после чересчур длинной фразы. — Все равно… Только сделайте поскорее хоть что-нибудь…

— Сейчас вам сделают укол, и вы уснете, — ответил врач.

Сестра исправно выполнила свое дело. Но сегодня это был уже, видимо, не наркотик. А обычный, хоть и сильный снотворный препарат. Потому что я не успел заказать ни одного из вчерашних видений.

Отключился и уснул.

Утро опять началось с укола, после которого почему-то стало еще хуже.

Голова уже не просто кружилась, а качалась из стороны в сторону, подкатывая к горлу тошноту. Я лежал на своей койке, уже не веря, что все когда-нибудь кончится. Но пришла другая сестра, вкатив каталку прямо в палату.

— Н-на… операцию? — срывающимся голосом спросил я.

— На гулянку к девочкам, — ответила та.

Больше я вопросов не задавал. Чувствуя, как от надвинувшегося страшного слова опять начинается озноб, я покорно лег, и меня куда-то повезли. Операционная находилась на другом этаже. Потому что каталку подкатили к лифту, потом куда-то везли — трясясь от страха и холода, я даже не понял, вверх или вниз — затем выкатили в пустой, неимоверно длинный и узкий коридор совершенно нежилого вида, без дверей и окон, отчеркнутый лишь ослепительно белыми, как в подземных переходах, светильниками поперек потолка. Я ехал, не видя куда, потому что меня везли все-таки головой вперед, и отмечал лишь полосы света, неумолимо проскакивающие у меня над головой… Сознание периодически отключалось, и мне чудилось, что я не качусь на разболтанной больничной тележке, а меня везет по ухабам тяжко ревущий «ЗИЛ», направляемой чьей-то старательной и неумелой рукой…

Наконец меня завезли в какую-то маленькую комнатку, где велели раздеться до трусов. Я стащил с себя пестрые лохмотья и почувствовал, что от текущего изнутри арктического холода кожа покрывается мурашками, а тело начинает сводить судорогой. Немолодая санитарка, ловко орудуя тупой бритвой, зачем-то обрила мне волосы на теле. Потом дала выпить стакан какой-то теплой гадости и тут же сделала промывание желудка — грубую и неприятную операцию с двумя пальцами во рту над помятым эмалированным тазом. Что было излишним, поскольку со дня поступления в больницу я, кажется, так ничего и не ел. Озноб бил уже, как разряды тока. Затем меня быстро обтерли с ног до головы мокрой губкой, отчего я затрясся еще сильнее, а голову повязали тугой прохладной косынкой. И наконец велели опять лечь на каталку, что я сделал без промедления и с удовольствием, потому что ноги не держали. Мне было страшно. Настолько страшно, что я не мог найти подходящих слов для описания этого всеобъемлющего чувства. Мне было страшно как еще ни разу в жизни.

В моей жизни однажды случился действительно опасный эпизод. На военных сборах, в учебной артиллерийской части, где мы студентами кое-как проходили солдатскую практику, нас однажды сорвали с занятий по самой настоящей общей тревоге. Выдали каждому по рожку боевых патронов и погнали прочесывать лес в поисках трех вооруженных дезертиров из части километров за двадцать от нашей. Заступив в караул, они пристрелили давно мучившего их сержанта из старослужащих, потом прихватили порядочный боезапас и где-то скрылись, рассчитывая уже вообще неизвестно на что. Мы шли цепью, держа автоматы наперевес, как эсэсовцы в фильмах про войну, и спокойно перешучивались, не воспринимая происходящего всерьез. Ведь не существовало практической вероятности, что беглецы окажутся именно в нашем лесу. И вдруг я, шедший, как командир взвода, на шаг перед цепью, увидел какую-то вспышку, вслед за которой что-то свистнуло около уха, потом что-то с треском посыпалось с дерева прежде, чем донесся грохот выстрела. Скомандовав взводу лечь, я упал за кочку. И, выставив поверх нее автомат, стрелял в пустоту короткими очередями, пока не кончились патроны. Слыша отрывочный свист над своей головой, но своими слепыми выстрелами не позволяя преступникам встать. Тем временем как сигнал был передан по рации и к нам на помощь уже мчался отряд обученных десантников. Потом, когда все кончилось и мы вернулись в учебку, у меня тряслись руки и зуб не попадал на зуб. Я сам не мог понять, как не вскочил и не убежал подальше, как отважился лежать на месте и молча вести огонь: никто из взвода не поддержал меня в этом внезапном огневом контакте. Я трясся и икал от леденящего страха за собственную жизнь, и инстинктивно зажмуривался, нажимая на спуск, и стрелял в общем не по смелости, а от ужаса. Но сам командир части хвалил меня в пример перед строем. А ротный старшина насильно заставил выпить полстакана спирта, после которого я сразу свалился, а наутро случившееся уже не казалось реальностью… Но даже тогда, под пулями, каждая из которых могла стать моей — даже в тот раз мне было не так страшно, как теперь. Меня опять везли неизвестно куда. Но обостренным, звериным чувством, рожденным первобытным ужасом моей души, я знал, что цель близка. Не видя, я ощутил затылком мягкое сияние, льющееся в коридор из матовых застекленных дверей. Они растворились, и каталка медленно — как мне казалось — вплыла в комнату, которая буквально взрывалась от обилия яркого света.

Конец, — догадался я. — Операционная…

Голова уже не летела по кругу, но слегка приподнявшись, я видел, как беспощадно и остро сверкают скальпели, еще более страшные хирургические инструменты, аккуратно разложенные на маленьком столике. А над блестящим, с никелированными ручками устройством, похожим на кровать, кипел светильник — огромная шайба с лампочками по кругу. Рядом громоздились приборы, баллоны с толстыми гофрированными шлангами, свисали какие-то трубки… Я закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. И тут же снова открыл, поскольку предсмертный ужас растравлял иррациональное любопытство, словно все происходило не со мной. Так, наверное, приговоренный к казни в последние секунды жадно рассматривает плаху и топор палача… Кругом толпился народ. В белых халатах, марлевых повязках и надвинутых на лоб шапочках. Максимальную деятельность проявлял довольно молодой парень в блестящих железных очках, сверкавших сильнее ужасных скальпелей. Сознание гасло толчками, но любопытство не давало ему отключиться совсем. Я оглянулся по сторонам и встретился с черными, расширенными от страха глазами девчонки, у которой из-под накрахмаленной шапочки в разные стороны торчали желтые хвостики косичек. Студентов на практику пригнали, — понял я. Меня, значит, показывать привели. А она, похоже, перетрусила больше, чем я сам, потому видит все это в первый раз… Я облизнул запекшиеся губы.