Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 55

— Перелазь на стол, — приказала санитарка.

Я перелез, удивляясь, каким тяжелым и чужим стало мое тело. После нагретой каталки холодная поверхность хирургического стола обожгла меня, как лед. Желтые плошки ламп слепили, глядя прямо в лицо.

— Спусти трусы! — последовала следующая команда.

— З… зачем? — прохрипел я, стараясь оставаться спокойным, словно это что-то меняло.

— Положено! — отрубила она.

Я покосился на девчонку с косичками. Странно, но в полумертвом состоянии я вдруг застыдился этого последнего движения.

— Давай-давай! — закричала санитарка. — Пошевеливайся, людей задерживаешь! Не на смотрины явился!

Я повиновался, и меня тут же до подбородка укрыли чистой, холодной, хрустящей простыней, словно саваном… Кругом шла какая-то, судя по всему, привычная неспешная суета. Озноб колотил меня, и все тело дергалось в судорогах, сотрясая узкий хирургический стол так, что на нем бренчали какие-то железные детали.

Человек в железных очках распоряжался, отдавая краткие указания.

Что он — главный хирург тут, что ли, подумал я, трясясь под простыней.

— Вам так плохо? — озабоченно спросил он, склоняясь к моему лицу.

— Н… нет, мне пр… осто х-холодно… Очень х-холодно… — пробормотал я, едва не прикусывая язык не попадающими куда надо зубами, и признался честно, хотя не собирался этого делать: — И… страшно…

— Озноб сейчас пройдет, — ответил врач, спокойно проверяя мой пульс. — А бояться не надо… Вы ничего не почувствуете. Абсолютно ничего. Сейчас уснете, и проснетесь уже здоровым…

Он отошел от меня. Голова моя почти ничего не соображала, но я слышал обрывки разговоров где-то за моей головой. Какая-то женщина нагнулась ко мне и, прикоснувшись к лицу ледяными пальцами, посмотрела в зрачки.

Кожей я чувствовал, что в комнате жарко. От горящих ламп рефлектора, от рвущегося в окна лета и большого скопления людей. В короткий миг я даже успел отметить, что зеленая хирургическая пижама у женщины, смотревшей зрачки, надета на голое тело. Я понимал это умом — но меня скручивал адский, арктический холод. И я трясся, и ничего не мог с собой поделать.

— Может, все-таки дроперидол ему дадим? — раздался где-то за моим затылком женский голос.

— Да не стоит, — возразил мужской, который показался знакомым, только я не мог вспомнить, откуда. — Кардиограмма у него нормальная. А сейчас просто нервная реакция. Он же здоровый парень. Мужчина во цвете сил, можно сказать.

Это обо мне… во цвете сил, — понял я, дрожа, как заяц под мокрым кустом.

— А как наркоз будете делать? — раздался ломкий юношеский басок, видать, на мою голову свалился отличник. — Маску с закисью азота?

— Фторотаном. И без всякой маски, они уже давно не применяются.

Сначала просто усыпим, потом уже сделаем инкубацию… Инкубацию? — подумал я, уже едва ворочая мозгами, но упорно цепляясь за реальность. — Что я им — куриное яйцо, что ли?…

— Руку вытяните! — надо мной показалось лицо в железных очках.

Я покорно выпростал чугунную руку и куда-то ее протянул.

— Не эту, здоровую…

Кто-то невидимый взял ее чем-то холодным, быстро распрямил и начал что-то делать, точно прикреплять зажимами. У меня уже не осталось сил повернуть голову и смотреть… Я лежал, как труп, глядя прямо вверх пред собой и не чувствуя режущего света. Врач опять склонился надо мной, посмотрел глаза и еще что-то.

— Евдокия Матвеевна, давайте гексенал! — сказал он кому-то в сторону.

Снова произошло какое-то движение. Боже мой, сколько людей суетится вокруг меня одного… — вдруг подумал кто-то внутри, отъединившийся от боли и ожидания. Сгиб локтя ожгло холодком, точно его чем-то смазали. Я понял, что сейчас, кажется последует укол. Рука моя тряслась вместе с телом и столом, и я не представлял себе, как можно попасть в нее иглой, не промахнуться даже при большом усилии. Но тот, кто делал свое дело, хорошо его знал. Потому что я вдруг ощутил еще более холодное прикосновение металла и тупой толчок иглы, входящей в вену.

Вот теперь уже начинается, — с отчаянием понял я. — Мама… Роди меня обратно…

И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.

Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.

И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная — теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо. Без всякой причины, как бывало только в глубоком детстве. Когда, лежа в кровати, делаешь последнее сладчайшее усилие прежде, чем отдаться во власть сну.

Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки — и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…

Господи, как мне было хорошо в эти секунды!

Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…

— Поедем… красотка… кататься… — громко, как мне казалось, выкрикнул я. — Давно я те…

И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты — завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.

Я открыл глаза.

Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.

Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи — но я боялся, как бы меня не вырвало.

И в довершение всего страшно болела рука. Правая, больная. Она горела, как обожженная. А раненные пальцы, чесались так, что хотелось кричать, чтоб заглушить свой внутренний зуд. Выходит, их мне все-таки не отрезали? — вяло подумал я. Но не было сил ни размышлять, ни радоваться. Ни даже на просто выпростать руку и поглядеть на нее.

Я сумел лишь слегка повернуть голову и оглядеться. И отметить, что это была не та палата, в которой я лежал. Совсем другая, маленькая. Вся заставленная стойками с тянущимися от них тонкими прозрачными шлангами.

Слышались стоны и бормотания. На соседней койке кто-то лежал, прикрытый, как и я, свежей простыней. Туда подошла немедицинского вида женщина, в халате поверх цветастого платья, откинула простыню и принялась что-то делать. Чужое тело открылось своей болезненной желтизной. Я машинально отметил расплывчатые контуры, свалившуюся на бок большую грудь, бессильно вздымающийся мягкий живот, толстые ноги, плохо выбритую складку кожи… Женщина? Женщина — так женщина, удивляться не осталось сил.

Мне было плохо. Причем совершенно иначе, чем до операции. Тогда мне казалось, что тело мое, словно мертвое дерево, выжжено изнутри мечущейся там болезнью. Сейчас пришло совершено иное ощущение. Давным-давно, в теперь уже абсолютно нереальном детстве у меня была обычная для шестидесятых годов игрушка. Небольшие деревянные кубики, оклеенные разрезанными картинками. Выкладывая их в прямоугольную коробку, я получал то веселого щенка с разноцветным мячиком, то доброго ежика, тащившего на спине три белых гриба, то зеленого лягушонка на листе кувшинки… И сейчас я казался сам себе картинкой, сложенной из этих кубиков наугад. Форма прямоугольника была верна, но грани и фрагменты картинок перемешались и то, вышло, оказалось совершенно бессмысленным. Я жил и дышал, но это жила лишь внешняя форма; сам я словно был рассыпан на части, а потом собран кое-как, и теперь мое тело мне не принадлежало и отказывалось слушаться…