Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 84

Только бы скорее она вернулась Инна, четыре месяца уже практически на исходе…

Инна позвонила двадцать первого декабря.

Я так точно зафиксировал эту дату, потому что в тот вечер ко мне пришел дядя Костя с чекушкой водки. С тех пор, как я начал серьезно пить, он стал частенько наведываться; и, похоже, Марья Алексеевна не очень его ругала, считая, что пусть лучше пьет со мной, чем уйдет невесть куда. Каждый раз дядя Костя находил повод, по которому нельзя было не выпить — и, разумеется, потом не спеть. Тогда он собрался отметить день рождения Сталина, которого — как всякий фронтовик — очень уважал. Портрет Верховного, вырезанный из какого-то журнала сорокалетней давности, пожелтевший и выгоревший до неузнаваемости, но вставленный в аккуратную стеклянную рамку, висел у дяди Кости над телевизором.

Не воспринимая всерьез все, что говорилось о культе личности, дядя Костя видел в Сталине одни лишь идеальные черты. Иосиф Виссарионович оставался для него идеалом — полководца, стратега, политика. Он постоянно сравнивал со Сталиным тех, кто занимал места на кремлевских трибунах в наши дни, и они казались ему неизмеримо хуже. Он вообще всех современных политиков — от Генерального секретаря до какого-нибудь завшивленного министра культуры — он называл одинаково: «этот шибздик». Причем, как ни странно, всякий раз было понятно, которого именно имеет в виду дядя Костя. Мы поговорили о заслугах Верховного Главнокомандующего, быстро прикончили дяди Костину четвертинку, я достал свою бутылку, и перед ее откупориванием мы решили спеть. Спели про трех танкистов, и про их машины, идущие в яростный поход, и про артиллеристов, получивших приказ, и про то, что мы готовы к бою, и про смелого, которого пуля боится, и про рубеж, назначенный вождем… Я любил петь эти песни — наивные и воинственные, с какими-то потусторонне могучими, хоть и переиначенными теперь словами о Сталине, — которые сейчас воспринимались мною уже даже не символом, а просто как примета ушедшей эпохи; они всегда задевали в моей душе нечто тайное, их слова заставляли меня распрямиться.

И сейчас, выкрикивая воинственные слова, я думал о том, что и сам не просто существо мужского рода, не кто-нибудь — а настоящий артиллерист, лейтенант запаса первого разряда, и если завтра война… если завтра война… Я даже не вспоминал, что мне нужно сходить в военкомат, принести справку о руке, и меня вычеркнут не только из первого разряда, но вообще спишут в отставку. Я забыл об этом; мне хотелось воевать: неважно с кем и за что, лишь бы кричать номер заряда, прицел и угломер, слышать лязг вбрасываемого в клиновой затвор снаряда, потом, еще раз взглянув в бинокль на приближающегося врага — кто им мог быть, меня абсолютно не волновало! — и командовать огонь, а потом вместе с солдатами, тужась и яростно матерясь, накатывать окутанное пороховым дымом орудие на колышек нулевой отметки… Я был не здесь.

Дядя Костя выпил еще и приятным высоким голосом запел:

Этой песни не знал даже я; подперев подбородок обрубком руки, я сидел, уже плавая в приятном тумане, и пытался запомнить слова.

И в этот момент из комнаты раздался звонок. Я сразу уловил настойчивую трель межгорода — и кинулся, едва не свалив стул, потому что понял: это Инна, сейчас я узнаю, когда ее встречать, и…

— Женя, я уезжаю, — без предисловий сказала она.

— Когда? Какого числа и каким рейсом? — радостно закричал я; мой пьяный слух услышал долгожданное «приезжаю».

— Ты не понял, — хладнокровно, как всегда, поправила меня жена. — Я уезжаю, но не сюда… То есть не домой… В общем, в Америку.

— Ку… да?… — пробормотал я. — В какую Америку?

— В Принстон, — невозмутимо ответила далекая Инна. — Меня направляют туда на стажировку в порядке научного обмена. Сказанное женой не укладывалось в голове, я все еще размышлял о том сладком времени, когда она вернется… Я даже не спросил — насколько? У меня не было слов.

— Уезжаю пока на полгода. Дальше видно будет, как у меня пойдут там дела…

Я молчал, подавленный и уничтоженный, говорила одна Инна. На этот раз она не спросила, как у меня дела, и в отличие от того вечера, когда сообщила мне о стажировке в Москве, даже не обмолвилась о перспективах нашей жизни. Не пыталась объяснить свои планы и вообще никак уже не связывала себя со мной — просто констатировала факт своего дальнейшего отъезда. И позвонила она в общем не даже не для того, чтобы меня известить — ей нужно было срочно прислать в Москву диплом об образовании и еще всякие бумаги, потому что в Америке потребуют подлинники. Я коротко обещал все сделать, и мы попрощались. На разговоры не осталось сил.

Вернувшись в кухню и сев обратно за стол, я чувствовал, будто мне только что отрезали что-то еще. Только не снаружи, а внутри… Мы выпили всю бутылку, я тут же достал следующую. Я сознательно стремился напиться вдрызг, чтоб ничего не чувствовать и ни о чем не думать — но этого почему-то не получалось. Руки и ноги слушались плохо, однако голова оставалась трезвой и пронзительно ясной, и никак не удавалось ее отключить. Поздним вечером, проводив пьяненького дядю Костю, я порылся в столе и нашел, пока помнил, необходимые Инне документы. У меня не возникло мысли их не посылать: моя жена общалась со мной почти официально — и я выполнял ее просьбу, как посторонний для посторонней.

Потом я не удержался, открыл шкаф, стал трогать забытые и оставленные — похоже, навсегда — Иннины вещи. Странное дело, сейчас они уже не пахли моей женой. То ли за четыре месяца выветрились все остатки запаха, то ли я больше ничего не чувствовал и не воспринимал. Я перебрал холодную, уже слегка пыльную, чужую одежду чужой женщины — и закрыл шкаф. Эти предметы умерли для меня, поскольку почти умерла сама память.

В начале последней недели на работе выдали расчет за декабрь и, как это было всегда, тринадцатую зарплату. Ее получали все, и воспринимали даже не как премию, а как что-то совершенно запланированное и логичное, некий прибавок к зарплате, выдаваемый в конце года.

Я ее не получил. Сначала подумал, что произошла ошибка, перепутали мою фамилию, или сектор, или еще что-то в этом роде. Я попросил у секретарши отдела посмотреть внимательнее. В ведомости на тринадцатую зарплату меня не было. Не успокоившись, я добился, чтобы она позвонила в бухгалтерию и выяснила там. В бухгалтерии подняли данные и в конце концов я узнал, что моя фамилия не значилась в первоначальных списках. Такого не могло быть, потому что в этих списках, подаваемых начальниками секторов и групп, утверждаемых заведующими отделами, всегда фигурировали все сотрудники, и сами они считались пустой формальностью.

Я понял, что начальник меня не подал или просто вычеркнул из общего списка. Ничего спрашивать у него я не стал — вообще пытался хранить вид, что меня это мало волнует — но был уверен стопроцентно. Теперь я знал, что в борьбе против меня начальник не побрезгует никакими методами.

Стоило что-то решать со сменой работы. Но я все еще не мог решиться.

За три дня до нового года я случайно проходил мимо курилки и вдруг услышал голос, показавшийся знакомым. Я остановился — и почти сразу его узнал. Это был Аркадий, которого я не видел с колхозных времен и забыл о его существовании. Судя по его фразам и репликам невидимых собеседников, он увлеченно рассказывал о своей летней победе над одной из девиц. Я прислушался, помимо воли, и понял, что речь идет конкретно о секретарше Люде. Точнее, о ее прозрачных белых трусах.