Черная свеча - Мончинский Леонид - Страница 77
- Предыдущая
- 77/107
- Следующая
По последней фразе Упоров ощутил — сучий пророк любит коммунизм временно.
— Во всех трудах моего вождя, надеюсь, ты понимаешь — о ком идёт речь, выражена ненависть к собственнику, доброжелательность к члену коллектива. Глубокую значительность этого факта раскрывает простая арифметика: частник, собственник — есть единица, а член коллектива — частичка ноля, из которых состоят миллионы поддерживающих политику партии и правительства членов общества. Гений Ленина строил будущее, он думал за нас!
Сучий пророк посмотрел на зэка с ленинской хитринкой, но всему было видно — он прячет от него главное откровение.
— Именно поэтому мы все делаем не думая? — Упоров почувствовал некоторый интерес.
— Всегда считал тебя привлекательной личностью, а без рук ты будешь просто симпатяшкой! — Мирон вывел собеседника на нужную стезю и позволил себе немного расслабиться. — Народные массы России все делают бездумно, обходясь без личностного индивидуализма. В том историческая заслуга Владимира Ильича. Но слушай теперь, как плавно вписывается в эту ситуацию не признанный трусливым миром Ницше: «Страдание и без того уже тяжко живущих людей должно быть усилено, чтобы сделать возможным созидание художественного мира небольшому числу олимпийцев». Два гения, произвольно выражая свои мысли, по счастливому промыслу соединились в конкретной программе действий, предоставив нам прекрасную возможность…
— Стать олимпийцами?! — не утерпел Упоров.
Мирон кивнул так, как старый, мудрый педагог кивнул бы любимому студенту, угадавшему ход его рассуждений.
— Ссучив лагерный контингент, мы облегчим себе задачу на воле. Миллионы освободившихся приведут к нам десятки миллионов готовых нас поддержать. Молодых, вороватых, подлых, не знающих родства. Таких не жалко натравить на остальной мир. И они пойдут!
— А дальше?
— Ты что, собираешься жить триста лет? Ты же не ворон, Фартовый. За «дальше» пусть думают те, кто — за нами. Я помогу тебе найти свой путь к Олимпу. Бескорыстно, как будущему товарищу.
Думая о том, что у него сегодня такой богатый на заманчивые предложения день, Вадим уже нащупывал в них единое авторство, но ответил необдуманно резко:
— Ницше говорил и так: «Мне нужно обнести оградой свои слова и своё учение, чтобы в них не ворвались».
На лице Мирона мелькнуло внутреннее намерение получить немедленный расчёт за оскорбление. Но, должно быть, перед ним стояла другая задача, и он только дружески похлопал окольцованными руками по колену Упорова:
— Ты читающий негодяй! Ты уже с нами!
— Фраер назвал тебя свиньёй! — пискнул Тихоня. Вадим понял — отчего это представительное с виду животное бережёт голос. Да и можно ли было назвать голосом то, что напоминало крик раздавленной крысы?!
Бросок Аполлона он засёк своевременно, встретив его точным ударом головы в подбородок. А через миг был готов ответить Тихоне.
— Я же предупреждал, — Мирон никак не хотел с ним ссориться, — Хорошо ещё уши остались на Колыме. Сядь, Тихоня! Давай оставим Ницше в покое. Видишь Фартовый, теперь тебе надо отрубить ещё и голову Это в моих силах, но такая голова могла получить свою
— Ты — сукин сын. Мирон!
— Не надо догадок. Мы говорим о тебе. Заметь — я не пытаюсь выяснять, чей ты сын…
Упоров видел — сучьему пророку никак нельзя ломать программу перековки. Она его связывает
— Представь такой факт: ты идёшь с любимой девушкой. Предположим, её зовут Наташа. Ты — без рук, она — без носа. Некрасиво, но возможно. На твоей нонешней дороге нет солнышка. Крадёшься мелким воришкой в сумерках. Никогда не увидишь достойной тебя цели.
Бледная тень презрения блуждала по лицу сучьего пророка, совсем, однако, его не портя, напротив: сейчас он был самим собой, цельным, готовым произнести дьявольское слово — откровение, которое нельзя проверить ни разумом, ни чувством, можно только принять по причине безотказного действия на вашу испуганную душу.
Слово не родилось. Скрип тормозов обрезал его на корню.
— Упоров, выходи!
Зэк не простившись, тенью снялся с низкой лавки.
— Вадим, — позвал за спиной спокойный, дружелюбный голос. Голова повернулась, обманутая искренностью призыва, и плевок в лицо обжёг его, как расплавленная капля металла. Смех за захлопнутой старшиной дверью перевернул всю душу.
Только ничего нельзя изменить: время сделало шаг.
«Воронок» покатил дальше. Все — в прошлом…
Потом в бригаде появился настоящий людоед. Он появился сам. Его никто не приглашал. Добровольцы всегда настораживали бригадира, тем более такие, которые едят людей. Упоров знал этот не такой уж рядовой для Колымы случай…
Все было решено ещё в зоне, на нарах, при взаимном сговоре четверых опытных каторжан. Пятый, сытый и сильный, шёл продовольствием, «коровой», хотя и думал о себе как о вожаке. На том он и купился, когда стало ясно: надо кого-то кушать или идти сдаваться. Четверо незаметно бросили, жребий, пятый незаметно сунул в рот сухарь из неприкосновенного для других запаса. Бывший гроза ночных улиц Самары прозевал момент атаки, а чуть раньше — шаловливые улыбки приближающихся к нему с разных сторон товарищей по побегу. Будь он бдительней — понял: они его уже ели…
Прозрение пришло в момент казни. «Нет! — хотелось крикнуть ему. — У меня осталось три сухаря. Мы их поделим». Однако тот, перед кем стояла задача зарезать «корову», убил и эти слова. Нож остался в животе, одна рукоятка «на улице». Даниил Константинович оседает на прилизанный ветром снег, наверное, слышит, как кричит самый голодный, но предусмотрительный Барончик:
— Горло! Горло вскрой: мясо закровянит!
Исполнивший приговор Листик тянет двумя руками за рукоятку, уперев в бок ногу. Все пребывают в нервном трепете ожидания обильного кушанья. Барончик крушит маленьким топориком чахлые берёзки. Никто не думает о погоне, люди судорожно спасают свои жизни…
— Даниила Константиновича хватило нам на полторы недели, — рассказывал после поимки и тюремной отсидки снова голодный Барончик. — Он был какой-то сладкий, пах аптекой. Фу! Собака лучше.
— Собака даже лучше свиньи, — поддержал людоеда Роман Пущаев. — Свинья — плохое животное.
— Ха! — у Зямы Калаянова по-жабьи распахнулся рот. — Особенно той, которую ты насиловал, а граждане чекисты ели.
— Зачем коришь? — спросил засмущавшийся Роман. — Я получил своё.
— Действительно, Зяма. Зверь получил за шалость два года сверх законного червонца. Неужели ты, работая с хрюшками, удержался от соблазна?! Человек сложен из слабостей, как дом из кирпичей.
Барончик философствовал не задарма: он очень хотел попасть именно в эту бригаду, где никто не пухнет от голода, люди отличаются от прочих бескровными отношениями, будто они здесь не по приговору, а сами по себе, чтобы не сказать — добровольно.
Шёл развод. Умирало колымское лето. Съеденная солнцем трава невыразительно бледна. Даже та, нетронутая, вдоль колючей проволоки, пожухла, состарилась прямо на глазах за каких-то пару дней с крутыми утренниками. Скошенная кавалером трех орденов Славы ещё в июне, она заметно подросла. Кавалер тот, Сорокин была его фамилия, освобождён по причине полной невиновности, о которой ему сообщили через десять лет каторжных работ. Замену Сорокину не подыскали, и трава, перед тем как начать чахнуть, поднялась выше уровня уставных норм. Трава не зэк, она — стихия; жить по нормам не желает…
Упоров видит серое тело крысы, огороженное частоколом травинок. По-стариковски сгорбившийся зверёк рассматривает двуногих тварей из своего ненадёжного укрытия без всякого беспокойства.
«Привык к опасности, — думает Упоров. — Тебе пора привыкнуть, чтобы руки не опустились. Морабели, другого ожидать не следовало, оказался двуликим. Суки работали с тобой по его указке. Они не оставят в покое твои руки и Натали».
— Натали… — прошептал он с нежностью.
Капитан Серякин организовал им свидание на свой страх и риск. Был первый взаимный поцелуй в крохотной комнатке с ехидным смотровым глазком на двери, где они перешагнули через свой стыд легко и свободно, не заботясь ни о чём, кроме любви. Он сказал ей, что теперь в его венах тоже есть дворянская кровь от той девушки, дочери русского генерала. Она обещала за неё молиться.
- Предыдущая
- 77/107
- Следующая
