Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 30

В воцарившемся молчании Свобода слышала биение своего сердца и невольно прижимала его рукой, чтоб оно не колотилось так громко – ещё услышат… А напротив него горела родинка-ворон.

– У меня такая же отметина в том же месте. – Речь князя Ворона была прерывистой: должно быть, он поправлял одежду.

– Так вот почему ты пожелал стать ей «вторым отцом», – пробормотал Полута.

– На самом деле я – первый, – усмехнулся Ворон. – Я встречался с нею в снах. Мне она доверяла порывы своей юной души, ко мне обращалась за советом и помощью, ты же лишь давал ей кров и пищу. Ты не воспитывал её дух, это сделали я и Сейрам.

Тишина звенела ударами незримых клинков. Голос Полуты прохрипел, как проткнутые мехи:

– Сейрам всё знала?

– Да, она догадалась.

– Проклятая шлюха… – прошипел Полута.

Голос Ворона гневно пронзил пространство, как удар меча.

– Не смей так говорить о ней! Она была прекраснейшей из женщин, достойной восхищения.

– Была? – осёкся на миг Полута.

– Увы. И умирать она пришла ко мне. Её тело покоится в склепе под моим дворцом. Оскорблять Сейрам я никому не позволю! То, что ты вбил себе в голову насчёт неё и Смилины – бред твоей ревности. Бред, который отравил её последние годы и едва не оборвал жизнь Свободы. Чудовище – не Смилина, а ты. Ты! Так вот, советую тебе запомнить: коли с головы МОЕЙ дочери упадёт хоть волос, а из глаз – хоть слезинка, то я уничтожу тебя, Полута, не будь я князь Ворон. Я предам огню и мечу твою землю, а тебя будет ждать мучительная и медленная смерть.

Чёрной бедой веяло от этих слов, пахло гарью и кровью, могильной стужей и сталью. Выжженными полями они грозили, обезлюдевшими сёлами и разрушенными городами, и сердце Свободы стонало и хрипело, потрясённое этой безжалостной, тёмной и леденящей душу стороной человека, которого она – что толку отрицать? – всегда любила трепетнее, крепче и глубже, чем Полуту. Он никогда не представал перед нею таким, а всегда был обращён к ней своим иным, мудрым и ласковым, понимающим и добрым лицом.

– Ты грозишь мне, государь? – Из груди Полуты рвалось приглушённое рычание, сдержанное, как у пса, который встретил более крупного и сильного противника и не решается напасть, а только скалится.

– Что ты! – усмехнулся Ворон. – Я лишь советую тебе помнить о последствиях твоей… назовём её так… неразумности. Ты хорошо знаешь, кто я и что я могу. Я не сторонник ненужной жестокости, поверь, и средства я выбираю с умом. Но за Свободу я не пощажу никого.

– Ты думаешь, государь, что я отдам её тебе? – Полута сорвался на крик – исступлённо-хриплый, с «петухами». – Как бы не так! Я её растил, кормил-поил! Я и отец! И слушаться она будет меня!

– Ты не кричи, голос сорвёшь. – Ворон был насмешливо-спокоен, но от его спокойствия зябко веяло бедой. – Я вовсе не отнимаю её у тебя. Но я не позволю ломать её судьбу и коверкать душу! Её имя – Свобода. Она будет жить так, как сама захочет, а не как тебе, дураку, взбрендилось. Ерепенься, ерепенься… Но только знай: я терплю тебя до поры до времени. Смилина – она душой чистая, от всего сердца хочет с тобой всё миром решить, хотя могла тебя вместе со стражей и дружиной спалить дотла, да и темница твоя для неё не преграда. Она просто гневу твоему, долдон ты дубоголовый, остыть даёт. На твоё великодушие надеется… Добрая, что тут скажешь. И привыкла думать о людях лучше, чем они есть на самом деле. А я – не добрый, я вижу людское нутро таким, каково оно есть. Твоё нутришко – мелкое и гнилое, Полута. Неоткуда там великодушию взрасти, почва не та. Поэтому я жму на другие рычаги. Ты понимаешь только язык силы. Коли попытаешься зарубить на корню счастье дочери и помешать её любви – будешь иметь дело со мной. Свобода – сильная, бесстрашная и решительная девочка, но – всего лишь девочка. А я – князь Ворон. И я предупредил тебя.

Свобода слушала его, сидя за дверью на корточках и прислонившись спиной к стене: ноги плохо держали её. Она вцепилась зубами себе в руку, чтобы не зареветь в голос, и болью от укуса пыталась заглушить рвущуюся из груди бурю. Послышались шаги, и она увидела перед собой чёрные сапоги и полы вороньего плаща.

– Свобода! Дитя моё, что ты здесь делаешь? Зачем ты встала? Ты ещё слаба…

Руки князя Ворона подхватили её и понесли, а она, обнимая его за плечи, роняла слёзы на чёрные пёрышки. Княжна только что услышала и горькие, и светлые вещи, но не могла отделить в нём «добрую» сторону от «злой», чтобы одну любить, а другой бояться. Она любила его целиком.

– Отдыхай, родная, поправляйся. – Ворон заботливо укрыл её одеялом и присел рядом. – Никто не сможет помешать твоему счастью, это я тебе обещаю.

Свобода села в постели, чувствуя от прикосновения его рук прилив свежих сил, будто в неё светлой струёй вливались бодрость и здоровье.

– Я всё слышала, батюшка… Глубоко в своём сердце я, наверно, всегда чувствовала правду. Скажи… Ты правда смог бы выжечь и погубить нашу землю – землю, на которой я родилась и выросла? И которую я люблю?

Ни тени жёсткой и ледяной властности сейчас не было на лице Ворона, Свобода тонула в грустноватой ласке, мягкой, как вечерняя заря.

– У меня никогда рука не поднимется уничтожить то, что тебе дорого, потому что это – часть тебя самой, – молвил он. – Мне жаль, что ты услышала эти слова… Они не предназначались для твоих ушек, потому что могли тебя напугать. И, увы, напугали. – И добавил с незлобивой усмешкой: – Я не знал, что ты – любительница подслушивать под дверью.

– Батюшка, прости. – Свобода обняла его и виновато уткнулась лбом в его лоб. – Я хотела с помощью кольца попасть к Смилине, но проход почему-то вывел меня к тебе…

Ладони Ворона легли на щёки Свободы, а губы медленно заскользили по лицу в торжественно-задумчивых поцелуях – сперва целомудренно-отеческих, а потом всё более жарких, словно князь увлёкся и забыл, кого целует. Каждый из них падал и как царственно-щедрый дар, и как капля нежной памяти, и как дуновение щемящей печали. Было в них что-то восхищённо-боготворящее.

– Ладно, что сказано – то сказано, – опомнился он. – За свою долгую жизнь я многое совершил. Я воевал, я лил кровь. Я покорял новые земли и защищал свои. Но я всегда стремился созидать. Ежели прикинуть, то построил я больше, чем разрушил. Впрочем, пусть потомки об этом судят. Всё будет, как ты захочешь, дитя моё: твоё слово – мой закон. Ибо тобой движет любовь, а любовь – закон, по которому стоит жить.

Князь мягко уложил Свободу, поправил подушку под её головой. Девушка поймала его руку и сжала в своих.

– Батюшка… А ты очень любил мою матушку? – спросила она.

Князь-чародей улыбнулся с далёкой, молодой нежностью в потеплевшем взоре.

– Да. Хотя почему – любил? Я и до сих пор люблю. – Он взглянул куда-то поверх головы Свободы, и она ощутила колюче-солоноватую близость слёз, поняв, НА КОГО он смотрел. – Простила ли она меня за тот обман? Говорит, что простила… Другой такой женщины, как она, не было, нет и уже не будет… Но ты, милая, очень на неё похожа. – Ворон перевёл пристально-ласковый взгляд на княжну. – И я хочу, чтобы у тебя всё сложилось лучше. И счастливее.

Дверь открылась, и показалась Смилина – невредимая, даже нарядный кафтан на ней сидел ровно и опрятно, нигде не разорванный и не запачканный.

– Смилина! – встрепенулась Свобода, протягивая к ней руки.

Ворон уступил ей место у постели княжны, и оружейница заключила девушку в объятия. Свобода со счастливыми слезами покрывала её лицо поцелуями, гладила щёки, голову, плечи. Следом за женщиной-кошкой вошёл Полута – как показалось княжне, с каким-то странным, застывшим взглядом, словно из него выпили всю душу, а говорила и двигалась лишь оболочка.

– Я всё обдумал, – сказал он. – Пожалуй, я погорячился. Я сожалею о всех резких словах, которые тут прозвучали. Я был во многом неправ. Свобода, я не стану ставить препон на вашем со Смилиной пути. Смилина, ты просишь руки моей дочери? Что ж, бери её, люби и заботься о ней, как надлежит доброй супруге.