Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 32

– Отойди, – оскалился он, натягивая лук.

– Нет! – крикнула девушка.

– Милая, не надо. – Руки Смилины тёплой тяжестью легли ей на плечи.

Полута натянул лук и целился Свободе в грудь.

– Ну что ж… Коли так, тогда умрите обе. Это мой вам свадебный подарок. Пусть лучше моя дочь погибнет, чем достанется тебе, кошка.

– Полута! – раскатисто грянул вдруг зычный голос…

Душа Свободы, висевшая на ниточке, оборвалась в мертвенно-зимнюю тьму. Полута вспугнутым зверем повернулся на звук, и безжалостная стрела, сухо просвистев, пронзила сердце непримиримого князя.

Уже сидя на холодной прелой листве, Свобода обернулась. Князь Ворон стоял неподалёку с жёстко сжатым ртом, ледяным взором и кровавыми царапинами на щеке, и его рука с луком медленно опускалась.

Смилина, до этого мига стойко державшаяся на ногах, застонала и начала оседать, словно тающий сугроб. Но наземь она не легла, только опустилась на колени. Обгоревшие древки стрел уже погасли и курились дымом.

– Смилинушка… Лада моя, – плохо чувствуя собственные губы, лепетала Свобода.

Она гладила бледное лицо возлюбленной, а та улыбалась ей с усталой нежностью.

– Не плачь, ягодка. Меня не так-то просто убить.

Слёз не было. Сухие рыдания прорвались из груди княжны, когда она обернулась и бросила взгляд на тело Полуты. Он лежал со стрелой в сердце, вперив в серое небо изумлённый взор, и в его широко раскрытые глаза начал падать крупными хлопьями первый снег.

– Батюшка… Что же ты… Что же ты натворил…

Снег падал и на плечи Смилины, усыпая её нарядный кафтан, продырявленный стрелами. Рука князя Ворона ласково коснулась щеки Свободы, приобняла княжну.

– На меня тоже было покушение. Они меня в медвежью яму с кольями заманить пытались. – Он добавил, обратив взгляд на Полуту: – Гордыня его погубила.

Собравшимся ловчим и не участвовавшим в покушении дружинникам он объявил:

– Я, великий князь Воронецкий, свидетельствую: князь Полута во власти безумия пытался лишить жизни свою собственную дочь и её избранницу Смилину, а также меня самого. Все земли и люди Полуты временно переходят в подчинение ко мне. О его вдове и малом сыне я позабочусь, а когда княжич подрастёт, станет править сам. Мои войска через пять дней будут у стен Кримиславца.

Свобода, поднимаясь на подкашивающиеся ноги, пролепетала снежно-мёртвыми губами:

– Войска? Батюшка… ты же обещал! Ты обещал мне…

Ворон взглянул на неё ясными, по-зимнему чисто блестящими очами. Пригнув её голову к себе, он поцеловал её в лоб и в губы.

– Не бойся. Крови не будет, – молвил он. –Это только для поддержания порядка.

– Скажи, ты знал? – Свобода всматривалась в его глаза, молодые и древние одновременно. – Знал, что так будет?

Ворон вздохнул.

– Судьба не всегда даёт себя читать, а толковать читаемое бывает трудно. Но здесь и без предвидения подвох был ожидаем. Я готовился к любому повороту событий.

Свобода вновь осела рядом со Смилиной, ловя её затуманенный болью взгляд.

– Что же делать… Что же я буду теперь делать? – заблудившимися снежинками слетел с её губ полушёпот – полувздох.

Рука отца легла ей на голову.

– Жить, милая. Ты будешь жить и любить.

Четырнадцать стрел извлекли из Смилины. Те, что торчали впереди, оружейница выдёргивала сама и тут же прижигала раны огненным пальцем. Пригорающая плоть шипела, лицо женщины-кошки кривилось в клыкастом оскале. Раны на спине прижигали горящими головнями. Свобода вскрикивала всякий раз, словно это её собственное тело жгли, а Смилина успокаивала:

– Ну, ну, лада… Всё до свадьбы заживёт.

*

Весна тряхнула щедрыми рукавами над землёй, и посыпались светлые деньки, полные солнечного звона капели, робкой дрожи подснежников, небесной синевы и птичьих переливов. Могучее дыхание светлоокой девы растопило снег, и Белые горы оделись в душистый дурман цветения. То не метель мела-завывала – то кружились в безудержной пляске лепестки яблоневого цвета; то не гром осенний гремел – это белогорские водопады оттаяли и засверкали в солнечных лучах радужными облаками брызг.

Сколь радостно солнышко играло на золотой вышивке алого покрывала из иноземного шёлка, перехваченного свадебным венцом! Свобода вышла рука об руку со Смилиной из пещерного святилища Лалады, где струи Тиши соединили их пред ликом богини в супружескую пару. Они только что обменялись поцелуем, испив из брачного кубка, и девы Лалады обнесли их огромным, как облако, пышным венком из высокогорных цветов – неизменной принадлежностью весенних свадеб. На Свободе красовалась рубашка, вышитая поистине великой искусницей: цветы на узорах казались живыми, дышащими, хотелось протянуть к ним руку и сорвать. А в рисунок на подоле вплеталась подпись: «Любоня-мастерица, дочь Одинца-кузнеца».

– Ну что, жена, пойдём к гостям? – Смилина, в расшитом золотыми узорами чёрном кафтане с алым кушаком, сияла гладкой головой в лучах дневного светила, а её косу отягощал яхонтовый зажим-накосник.

В Кузнечном возвели огромную деревянную кровлю на толстых столбах, под которой размещались праздничные столы. Пять сотен гостей со всей округи сейчас ели и пили там, ожидая молодожёнов. На этой роскоши настоял князь Ворон: он хотел сделать этот день незабываемым не только для своей дочери, но и для людей, среди которых княжне предстояло жить.

– Сейчас пойдём, лада, – улыбнулась Свобода, и солнце искрилось в её степных глазах, а на высоких скулах цвели маки. – Мне только надобно кое-что сделать напоследок.

– Я могу помочь? – нежно завладевая руками молодой супруги, спросила оружейница.

– Нет, счастье моё, я должна сделать это сама, – посерьёзнев, ответила княжна. Она вскочила на Бурушку и, склонившись с седла, звонко и шаловливо чмокнула Смилину в голову. – Не грусти! Я скоро!

Конь на волшебных подковах вынес её через проход на бескрайний луг. В светлой дымке белели горные вершины, разноцветье колыхалось ярким ковром – свадебным ковром для всадницы в алом покрывале. Она на миг придержала коня, готового вновь сорваться в бешеную скачку. Её глаза закрылись, заблестев слезинками меж ресниц, а пальцы коснулись чёрного ожерелья на шее.

– Ну что, прокатимся, матушка?..

Скачка покатилась горным обвалом, стремительным и неостановимым. Она обгоняла ветер, летела наперегонки со временем, и звёздная лента вечности расстилалась для неё широкой дорогой. Не было такой беды, которая могла бы остановить эту скачку. Не было такой преграды, которая встала бы на её светлом пути. Только плащ из весны осенял её, только песня ветра, только терпкий дух трав и поясные поклоны цветов провожали этот бег. Конь замер на краю обрыва, с которого открывался вид на горную долину: на зелёном одеяле травы раскинулось другое торжественное собрание свадебных гостей – пушистых и стройных елей. Извилистая лента реки нестерпимо сияла солнечной гладью. Всадница, окидывая влажным взором этот простор, улыбалась яркими, девичьи-свежими губами.

– Как я люблю вас, Белые горы! – воскликнула она. – Тебе нравится, матушка? Это же чудесный край! Как я могла жить без него столько времени?!

Ей отвечал ласковый вздох ветерка, игравшего богатыми складками покрывала. Незримые пальцы ветра по-матерински заправляли и приглаживали выбившиеся из косы прядки.

– Ты была рождена для свободы, – продолжала всадница, и белогорский простор внимал каждому её слову с неустанно-ласковым вниманием. – И для любви. Всё это ты заслужила, как никто иной, но отмерено тебе было скупой мерой. Я отпускаю тебя, матушка. Отныне я посвящаю тебе каждый свой день, каждый вздох, каждую радость, каждую зарю.

Княжна развернула притороченный к седлу алый стяг, на котором золотыми буквами было вышито: «Победа». Воткнув заточенный конец древка в землю, она сказала:

– Это твой стяг, твоя победа и твоя земля. А я – твоё продолжение. Лети, свободная!..

Пальцы девушки рванули ожерелье, и бусины посыпались с обрыва, а в небе воспарила белоснежная птица. Она заскользила в высокой синеве, обнимая сенью своих крыл дарованную ей землю.