Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович - Страница 62

   Говорят, что с этого дня было введено пение тропаря преп. Сергию на Литургии и что Батюшка говорил о том, что теперь нас будут называть «Сергиевскими» и из нас выйдут люди на различное служение Церкви Божией, но я этого совершенно не помню.

   Еще при Батюшке мне рассказывали сестры, что до моего прихода, когда Батюшка чувствовал себя лучше, он по понедельникам собирал у себя на квартире многих духовных детей — сестер и беседовал с ними. Сестры делали для Батюшки свои жизнеописания, а он частично читал их вслух всем собравшимся, конечно, не объявляя, чьи они, и приводя много и других примеров. Говорят, что эти чтения бывали очень плодотворны для слушавших, но слушать чтение своей тетрадки было иногда трудно. Одна сестра рассказывала, как, увидя свою рукопись в руках Батюшки, она забралась под стол, чтобы по ее лицу никто не догадался об авторе. Хотя «понедельники» кончились, но и мне захотелось, чтобы Батюшка узнал мою жизнь и я его об этом спросила. Батюшка позволил, но читать ее досталось уже о. Сергию.

   Однажды сослуживица моя В. В. Р., певшая в хоре у Архангела Гавриила [76] в Телеграфном переулке, придя на работу, в присутствии третьей нашей сослуживицы, вылила на меня, со слов своего духовника П. П. П., целый ушат сплетен и клеветы на Батюшку. Говорилось, что Батюшка сам себя рекламирует, сам распускает слухи о своей прозорливости, будто бы нарочно выходит к ожидающему его народу и выкликает: «Эй, тульские, выходи, рязанские, выходи!», — чтобы произвести впечатление на толпу; что он подделывал какие–то исцеления и будто бы о. П. сам был в клинике, где это было подстроено; что Батюшка сам говорит о своей праведности и других в ней уверяет. Нельзя и повторить этого клубка сплетен. Все это было совершенно нелепо и ни в какой мере не вероятно для того, кто знал Батюшку. Возражать В. В. и обвинять ее духовника во лжи и пристрастии мне казалось нехорошо, но молчать было больно и на душе была буря, тем более, что третья сослуживица начала подливать масла в огонь. Не знаю, как я работала в этот день. После работы я тоже не находила себе места и бродила по улице. Единственным желанием было повидать Батюшку. Без него я не знала, что делать и что говорить. Мне не приходило в голову, что это может быть неудобно, что я огорчу Батюшку, — он казался мне выше всего этого. Но Батюшка лежал больной, пускали к нему очень скупо, а я только накануне довольно продолжительно у него исповедывалась. Я решилась обратиться к о. Сергию и просить через него Батюшку назначить мне день и час разговора. Неожиданно Батюшка захотел меня принять сейчас же.

   — Раздевайтесь и проходите, только не задерживайте Батюшку долго, он устал сегодня!

   — Хорошо, мне только два слова сказать.

   Но я растерялась, не ожидала попасть к Батюшке сразу, в таком смятении. Я не знала, что ему скажу.

   По дороге от передней до Батюшкиной комнаты, Серафима Ильинична [77], знавшая, что накануне я исповедывалась, еще раз предупредила меня, что «Батюшку нельзя долго держать».

   Войдя к Батюшке, я выпалила ему, что мне пришлось столкнуться с клеветой на него, и что, хоть я не верю ни единому слову, но не знаю, как надо отвечать на эту клевету. «Батюшка, вас называют прозорливым, а они говорят, что это все обман».

   Больше ничего не могла я сказать, несмотря на все Батюшкины расспросы и уговоры. Он хотел успокоить меня, но и сам взволновался. Еще недавно перед тем о. П. П. виделся с о. Сергием, был любезен. О нем самом Батюшка отозвался без гнева, но как о человеке несерьезном, ищущем успеха. В 1905 г. он старался принять революционный тон, и с этой целью читал Богородичное Евангелие на молебне без положенного пропуска, чтобы подчеркнуть слова: «Низложи сильныя со престол…» Я иду мимо и слышу: что это он читает? Спрашиваю:

   — Что ты читаешь?

   — А мне, — говорит, — это место нравится, я и прочел.

   — Да, «нравится, нравится», а ведь это не положено. 

   Батюшка даже и Евангелие достал и показал мне положенную отступку.

   — А ведь я с народом возился, со всеми этими курсистками и студентками, — прибавил Батюшка. — Они не понимают, что старцем не всякий может быть, что старческая работа не каждому годится. Они могут быть хорошими организаторами, говорить проповеди, но этого они не могут. Я знаю, что в Москве многие меня не любят, потому что завидуют, что ко мне народ идет. А теперь приходится самим советоваться со мною, потому что они не знают, что делать с народом. Я вот раньше тоже беседы вел, служил, а теперь лежу, не могу в храме даже бывать, уже не придется мне беседы вести, а вот осталось у меня еще одно только дело — руководство, старчество.

   О прозорливости же Батюшка так сказал:

   — Я не прозорливый, а просто у меня большой опыт, потому что я всю мою жизнь с народом, и когда приходит ко мне человек, — сразу вижу, какой у него характер и что его безпокоит. Но у меня такая уж работа. Кто бы ни был на моем месте, хотя бы идиот какой, все равно он начал бы понимать. Ведь я почти сорок лет работаю так. Да если бы человеку и три года, и даже один год проработать, он и то уже будет иметь опыт.

   Батюшка рассказал несколько случаев.

   Однажды пришлось ему быть на одном торжественном заседании, кажется на открытии какого–то учебного заведения. Какой–то важный господин сделал доклад о воспитании. Все восхищались этим докладом, но Батюшке, как человеку опыта, многое показалось пустыми словами, многое было недодумано. Батюшка сделал несколько замечаний. Важному господину это не понравилось. Он презрительно, свысока посмотрел на Батюшку и сказал, что человек он занятой и не имеет возможности вести с Батюшкой разговора по этому поводу, но что он найдет для этого другое время и спросил Батюшкин адрес. Среди присутствовавших дам были Батюшкины духовные дочери, которые возразили, что и у Батюшки времени тоже очень мало. Тогда докладчик записал Батюшкин телефон. Но, конечно, позвонить он и не подумал. Между прочим, жена этого господина знала Батюшку, иногда у него бывала, советовалась с ним.

   Прошло несколько месяцев. Однажды ночью Батюшку спешно вызвали в это семейство: сын их, почти мальчик, стрелялся. В доме была роскошь, богатая обстановка, но среди всего этого великолепия лежал раненный юноша, рассказавший Батюшке, что в семье он не знал ни любви, ни ласки; что родители в его воспитании почти не принимали участия, — рос он на руках наемных людей; отца видел лишь за обедом, раздражавшимся на домашних, делавшим замечания. Юноша говорил, обнявши Батюшку: «Зачем же вы до сих пор не приходили? Зачем же я не знал, что есть на земле такие люди?» — «А как мог я прийти раньше? — сказал Батюшка. — Они бы на меня собак спустили». Другой случай.

   Батюшка поехал в Крым лечиться. Один раз, лежа на солнце на песке, случайно разговорился он с незнакомым господином, оказавшимся известным психиатром. Этот человек, пораженный знанием человеческой души, высказанным Батюшкой в нескольких замечаниях, недоумевал, откуда оно у него. Батюшка ответил, что он священник и приобрел их долгим опытом. Тогда психиатр стал уговаривать Батюшку начать с ним общее дело, т. е. открыть лечебницу для душевнобольных, в которой они вдвоем — Батюшка со своим опытом и психиатр со своими большими теоретическими знаниями — делали бы чудеса.

   Больше я ничего не запомнила из слов Батюшки. Он разволновался и продержал меня у себя часа два. Несколько раз стучала и входила Серафима Ильинична, входил о. Сергий. При виде его я вскочила, но Батюшка удержал меня со словами: «Ничего, ничего, о. Сергий хороший человек».

   Однако домашние Батюшки, долго не могли мне простить этого продолжительного разговора и попадать к нему мне стало труднее. Да и сама я боялась их, боялась идти на квартиру, а когда попадала к Батюшке, готова была вскочить от малейшего стука и убежать. Батюшка каждый раз удерживал меня, иной раз за руку, заставляя высказаться до конца: «Ишь ты какая у меня, Лелька, непослушная», — а на прощанье всегда говорил: «Приходи ко мне всегда, когда тебе нужно».