Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 21

Вероятно, мужчин, с которыми она теперь общалась, привлекало в женщинах именно то, что обещала ей когда-то мама. И как только Тамара в этом убедилась, она приобрела наконец уверенность в своих силах, в своем счастливом будущем – и очарование ее оформилось так же, как и фигура.

Замуж она не собиралась. То есть собиралась, конечно, но когда-нибудь потом. Ей хотелось, чтобы жизнь ее была интересной и яркой, и она совсем не была уверена, что путем к этому является замужество. Точнее, она была уверена в обратном. Достаточно было взглянуть на маму, центром жизни которой был папа, чтобы понять, что с замужеством лучше не торопиться.

Наверное, если бы Тамара влюбилась, то и замуж вышла бы; представления на этот счет у нее были патриархальные. Но ничего более сильного, чем кокетливый интерес, она ни к одному из появляющихся в ее жизни ухажеров не испытывала, поэтому и такая причина для брака, как любовь, отсутствовала тоже.

А вообще-то не много она о замужестве думала. Важных размышлений и без того хватало.

После года, проведенного в журнале, Тамара почувствовала тревогу. Она представила свою дальнейшую жизнь, и ей стало не по себе. Что, вот так все это теперь и будет? Каждый день она будет приходить в редакцию, читать рукописи, рецензировать, редактировать, писать замечания для авторов, и так изо дня в день, и завтра, и послезавтра, и через год?.. Не то чтобы это плохо, но неужели это потолок, которого она может достичь, да, собственно, уже и достигла? И ей ведь еще повезло, благодаря родительским связям она попала на хорошее место. Другие и об этом мечтать не могли бы. Но что же дальше? Это оставалось для нее неясным.

Будь Тамара старше и опытнее, она понимала бы, что ее мечты о каких-то головокружительных высотах, а точнее, о просторах для приложения своих сил попросту неосуществимы. Она безотчетно накладывала свои планы на очевидную для нее основу, и основой этой была свобода. А свободу следовало сразу из любых планов исключать. Чтобы потом не разочаровываться.

Как раз через год после начала работы в журнале она это и поняла.

Французский, первый свой университетский язык, Тамара знала безупречно. Не хуже знала и второй, итальянский, а по-английски бегло читала и прилично говорила. Поэтому, получив письмо от Эжена Пуаре, французского писателя, которого недавно опубликовали в «Иностранке», не очень-то удивилась. Почему бы ему не пригласить ее в Париж вместе с переводчиком его повести? Ведь она этот перевод редактировала, она вела переписку с автором, она задавала ему по тексту вопросы, точностью которых он восхищался, и, говоря начистоту, она в большей мере, чем сам переводчик, человек пронырливый, но малоспособный, добилась того, чтобы повесть месье Пуаре выглядела на русском не хуже, чем на его родном языке.

Когда Тамара с красивым французским конвертом в руке вошла в приемную главреда, глаза у нее блестели и вся она была охвачена радостным возбуждением. Главный еще не вернулся с обеда, но секретарша сказала, что он будет с минуты на минуту, и предложила подождать.

– А в чем дело, Тамара Васильевна? – поинтересовался Каблуков.

Он вышел из главредского кабинета. Странно! Впрочем, первому заместителю это можно, наверное.

– Дело в Париже, – машинально ответила Тамара.

Очень уж начальственный у Каблукова был голос. Вообще-то она не хотела обсуждать это с ним. Он вызывал у нее неприязнь, и она даже понимала почему: оттенок высокомерия всегда слышался в его тоне. Не само высокомерие, а вот именно оттенок. Но это было даже неприятнее, чем если бы Каблуков не таясь говорил свысока. Так он давал понять, что его превосходство над простыми смертными настолько очевидно, что его не стоит даже педалировать.

– И что же происходит в Париже? – спросил Каблуков. – Вы пройдите, пройдите.

Он сделал доброжелательный жест, приглашая Тамару в чужой кабинет. Она вошла. Не могла же сказать, что это не его ума дело!

– Присаживайтесь, – сказал Каблуков, закрывая дверь в приемную. – Вижу, письмо из Франции получили?

– Да, – кивнула Тамара.

– В гости приглашают?

– Не в гости, а в командировку. Вместе с Кесаревым.

Она наконец поняла, что такое этот Каблуков. Странно, что давно уже не догадалась и что никто не подсказал.

Тамарины родители не были диссидентами, и богемной их жизнь назвать было невозможно: папа был полностью погружен в работу и терпеть не мог пустой траты времени, даже дружеских посиделок старался избегать. Но о том, что в любой организации под видом обычных сотрудников работают гэбэшники, Тамара, конечно, знала. И Солженицына прочитала еще в школе, и Шаламова, и никакого расположения к товарищам в штатском после этого не испытывала. Но и страха не испытывала тоже: все-таки времена теперь не те, когда могли посадить случайного человека, назначив его японским шпионом, теперь для этого надо хотя бы «Хронику текущих событий» распространять. А она – ну что она? Обычный редактор в обычном журнале, трепетать перед гэбистом ей не из-за чего.

– Тамарочка! – Каблуков широко улыбнулся. – Ну какая вам может быть командировка?

Он смотрел на нее так снисходительно, как смотрел бы на трехлетнего ребенка, который вздумал поучаствовать в соревнованиях по прыжкам с трамплина.

– Обыкновенная, – пожала плечами Тамара. – Эжен Пуаре написал новую повесть. Хочет, чтобы она была переведена наилучшим образом. Для этого ему необходимо побеседовать с теми, кто будет этим заниматься. А я…

– А вы редактировали перевод его предыдущей повести, – перебил Каблуков. – Это мне известно. Собственно, я вашу кандидатуру и утвердил.

– В каком смысле утвердили? – не поняла она.

– В прямом, – усмехнулся Каблуков. – А вы думали, к вам эта повесть просто так попала, из самотека? Она и в журнал-то не просто так попала, а уж тем более к вам. Ваша кандидатура показалась мне достойной, и я утвердил вас в качестве редактора перевода.

Сообщение не слишком приятное, но не ошеломляющее.

– В таком случае, – сказала Тамара, – логично, чтобы и вторую повесть Пуаре редактировала тоже я.

– Логично. – Взгляд, который бросил на нее Каблуков, показался ей цепким, изучающим и несколько удивленным. Но она не успела в этом разобраться, потому что он сразу же улыбнулся все той же широкой снисходительной улыбкой и сказал: – Считайте, мое согласие на это у вас в кармане.

– А командировку тоже вы подпишете? – спросила Тамара.

– А командировку не подпишет никто, – не снимая с лица улыбку, ответил Каблуков.

– Почему?

– Потому что вам еще рано выезжать в капстрану. – Улыбка наконец исчезла. – И вот что я вам скажу, Тамара. Девушка вы, конечно, с характером. И с умом, и с образованием, уж молчу о внешности, она вне всяких похвал. Но амбиции вам стоит поумерить. Это просто в порядке дружеского совета. Чтобы зря вам потом не расстраиваться. Ну-ну, – проговорил он, заметив, видимо, как изменилось ее лицо. – Переживать не надо. Если правильно себя поведете, посмотрите и Париж, и Венецию с Флоренцией. У вас ведь второй язык итальянский, правильно? Потихоньку, помаленьку, со временем… – И, заметив, что она хочет что-то сказать, добавил уже совсем другим, жестким тоном: – Папа-художник и мама-врач – не то родство, с которым можно на многое рассчитывать. А кроме них, за вами никого нет. Так что редактируйте французов и радуйтесь…

«…что мы вам это позволяем», – читалось в его бесцветных глазах.

Что она могла на это сказать? Разве что проститься с невозмутимым видом.

До конца рабочего дня – к счастью, короткого перед майскими праздниками – Тамара не могла прийти в себя. Она действительно была «с характером», и Каблуков не потряс ее своим резким тоном. Но смысл того, что он сказал!.. Ей казалось, на ее будущее плеснули черной краской.

Она пыталась ухватиться за хвостики слов, произнесенных Каблуковым, найти в них хоть что-то обнадеживающее, но это ей не удавалось.

Что должно было ее обнадеживать? Что когда-нибудь ее выпустят взглянуть на Париж, и то в том случае, если она «правильно себя поведет»? Что это значит, интересно? Что она должна будет сделаться стукачкой? Или отдаться Каблукову на столе в кабинете главреда? Или просто научиться мелко льстить начальству и ходить по головам коллег? Все это казалось ей действиями одного порядка, и ни одно из этих действий не то что не привлекало ее – они вызывали у нее отвращение все вместе и каждое по отдельности. И ни одно из них не вело ни к чему более захватывающему, чем взгляд на Францию одним глазком много лет спустя… Да ведь не во Франции дело! Увидит она ее когда-нибудь, наверное. Но разве отмеренного кем-то удовольствия ей нужно от своей единственной жизни?