Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 37

– Марина! – сказал Андрей. – Вы идете? Или вам снова плохо? Давайте я врача прямо сюда позову.

– Нет-нет. – Она вздрогнула, тряхнула головой. – Со мной ничего. Просто я поняла, где вас видела.

Может, не надо было этого говорить. Точно не надо, хотя бы потому, что сейчас нет времени для воспоминаний и расспросов. Но вырвалось слово, и не вернешь его.

Андрей обошел машину и открыл перед ней дверцу.

– И где же? – спросил он. – Давайте-ка руку. И выходите осторожно.

– Вы ко мне на прием привозили вашу матушку. – Она взялась за его руку. – И потеряли сознание в коридоре.

– Да вы что! – Впервые за сегодняшний вечер она увидела его удивленным, изумленным даже. – И говори после этого, что мир не тесен!

– Как вы себя чувствуете? – спросила она. – Какой диагноз вам поставили? – И, выбираясь из машины, попросила почти жалобно: – Давайте поскорее пойдем? Мне что-то… в самом деле нехорошо.

– У меня тогда был обыкновенный грипп. – Он встал сбоку, чтобы она могла взять его под руку, но, присмотревшись к ней, сказал: – Слушайте, давайте я схожу хотя бы за каталкой! Зачем рисковать?

– Грипп очень опасен, – пробормотала Марина. – Температура поднимается мгновенно, и вот у вас, видите, произошла интоксикация организма. Да, сходите за каталкой, пожалуйста.

Как только она вышла из машины, то сразу почувствовала, что состояние ее ничуть не улучшилось, как это казалось ей в дороге. Просто в машине она лежала или полусидела, а теперь… Стоило ей встать на ноги, как ее не то чтобы боль пронзила, но она почувствовала, что живот делается внутри теплым, горячим, и все это горячее, живое устремляется из нее вниз.

Она вскрикнула, согнулась, бессмысленно схватилась за живот. Бессмысленно потому, что сделала это не от боли, а в глупом желании удержать, прекратить…

– Ложитесь! – крикнул Андрей. – Ложитесь обратно в машину, я сейчас!

Он помог ей лечь на заднее сиденье и исчез в дверях больничного корпуса.

Она лежала и прислушивалась к тому, что происходит у нее внутри. Ей в общем-то было уже понятно, что происходит. Что произошло. Она повернулась на бок и дотянулась до сумки – там у нее есть… как неловко… в чужой машине…

Слова и мысли путались у нее в голове. И выливались слезами.

Прежде чем она успела открыть сумку, каталка загремела рядом по асфальту.

– Встать можете? – услышала Марина.

Она закрыла глаза. Ей почему-то тяжело было слышать его голос. И его присутствие тяготило ее теперь.

«Надо ответить», – подумала она.

Отвечать не хотелось. И глаза открывать не хотелось тоже. Но она открыла, конечно, села – неловко, боком – и ответила:

– Да.

Она хотела сказать, что каталка не нужна уже, что теперь она сама может пройти десяток метров до входа, потому что оберегаться уже незачем… Но к чему сообщать такие подробности постороннему человеку?

Он помог ей лечь на каталку и повез к корпусу. Она смотрела вверх, в дымчато-багровое, без созвездий, московское небо, и чувствовала равно пустыми и сердце свое, и тело.

Андрей ехал по темному шоссе – за Александровом оно стало еще и совершенно пустым, – и ему было сильно не по себе. Он только возле Торбеева озера заметил, что зачем-то возвращается на эти странные дачи, куда приехал вчера вечером, чтобы забрать маму от подруги. Никакой причины спешить в Москву у нее не было, вернуться за ней он мог бы и завтра, незачем было сновать туда-сюда ночью.

Так он, конечно, и сделал бы, если бы не задумался. А задумался – и обнаружил себя уже едущим мимо озера в Торбееве, у поворота на Сергиев Посад, и возвращаться в Москву было бы теперь глупо. Так вот, наверное, и детей забывают в машине, полностью погрузившись в собственные мысли. Со стороны кажется странным, как это возможно, а когда сам оказываешься в такой ситуации, то понимаешь как.

Ну, про ситуацию с забытыми в машине детьми он не мог сказать с уверенностью, а собственная сегодняшняя рассеянность его удивила. Она совершенно не была ему свойственна.

Но и вечер сегодня выдался неординарный, чего уж. Когда Андрей услышал крики в ночном парке и, прибежав, обнаружил висящего на сосновой ветке мужика, приподнимающего его за ноги другого мужика и стоящую под деревом женщину, то не смог дать внятного объяснения такой диспозиции. Только через час примерно разобрался, что это было.

И, разобравшись, понял, что эту Марину ему жаль. То есть ему всегда жаль было таких, как она, вечных отличниц, но обычно он воспринимал их с холодной отстраненностью и с нескрываемой насмешкой, потому что считал, что взрослеть надо вовремя. А Марина у него насмешки не вызвала, так как жлобоватый Василий Пименович успел ему рассказать, что это она, подняв за ноги, не дала в первые минуты задохнуться «тому сволочуге дурному, чтоб ему в другой раз удача была задавиться».

С оценкой незадачливого самоубийцы Андрей не мог не согласиться, она была очевидна. Но люди, которые инстинктивно, первым порывом, бросаются на помощь, всегда вызывали у него приязнь. В детстве ему казалось, что других людей и не бывает. Да других в самом деле не было вокруг него в детстве. Но потом это переменилось.

Андрей даже мог назвать день, в который понял это впервые. В тот день он приехал из Томска в Москву поступать в Менделеевку и с вокзала пришел к тете Оле, маминой двоюродной сестре, чтобы оставить у нее чемодан и идти в приемную комиссию налегке. Тетя Оля спросила, как он доехал, и предложила ему съесть с дороги яблоко. Яблоко было зеленое, твердое, она подала его на золоченом блюдце вместе с небольшим черненым серебряным ножом. Андрей никогда не видел, чтобы яблоко ели с помощью ножа, и не понял, что вообще должен делать. Половинку от него отрезать или, может быть, четверть, а остальное оставить тете Оле? К яблоку он не прикоснулся. Они с тетей Олей посидели минут пять друг напротив друга в креслах, она спросила, как поживает мама, он ответил, что хорошо. Потом сказал, что ему пора идти, взял чемодан и вышел. Она попросила сообщить, когда поступит в институт. Куда он поступает, не спросила.

Его тогда больше всего поразил нож, поданный к яблоку. А мама, услышав про это яблоко с дороги и про то, что Оля не предложила ему не то что остановиться у нее, но даже чемодан на полдня оставить, плакала целый вечер. Андрей не плакал, а впервые понял тогда, что человеческая природа – такая. Не только такая, но и такой бывает тоже.

Что Москва тот город, в котором природа человеческая – и свобода ее, и взлеты, и ничтожество – выявляется наиболее ярко, он понял гораздо позже.

Сегодня Марина привлекла его внимание больше, чем в тот день, когда вывела его самого из обморока; он давно уже не относился с повышенным вниманием к тому, что происходит лично с ним. Жаль, что именно она вляпалась в какую-то нелепость с явным ничтожеством, от которого надо держаться подальше любому, кто не желает посвятить свою жизнь бессмысленному саморазрушению.

«Откуда ты знаешь, чему она желает посвятить свою жизнь? Судишь по себе. Не самый разумный способ судить о других».

Проезжая через парк мимо поляны, на которой недавно разыгрывались самоубийственные страсти, Андрей невольно взглянул на окна Марининой дачи.

«Может быть, окно не закрыла. Или свет не выключила», – с некоторой неловкостью сказал он себе.

Но окна были закрыты и темны, и он почувствовал в словах, сказанных себе, ту самую наивность, которой так много было во всем, что говорила она. Надо же, как быстро это передается! Быстрее гриппа.

Он позвонил маме с дороги и предупредил, что вернется ночью и чтобы она ложилась, оставив дверь незапертой. Так и было сделано – мама всегда делала то, что он говорил, даже когда Андрей был ребенком. Он в детстве же к этому и привык, и это оказалось полезно в его взрослой жизни: ни в какой ситуации он не ожидал, чтобы кто-либо решил что-то вместо него, и что отвечать за принятое им решение придется кому-нибудь другому, не ожидал тоже.