Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 56

Последнее приглашение было в Дом музыки. Тамара открыла конверт дрожащими руками. Сегодня. Закрытие фестиваля «Яблоневый Лес». Туда она тоже ходила много лет подряд, как на День благодарения в резиденцию американского посла. И сегодня пойдет. Да, пойдет.

«В конце концов, в Ростов Великий ехать только завтра».

Поняв, о чем подумала, Тамара вскочила так порывисто, что чуть не опрокинула стул.

Когда она шла к двери, ей показалось, что Леся провожает ее насмешливым взглядом.

Дом музыки был одним из тех московских залов, которые Тамара любила не меньше, чем Большой зал консерватории. Это у нее критерий был такой: где ее охватывает ощущение праздника и красоты, а где нет. Дом музыки отвечал этому ее придирчивому критерию.

В такси она повнимательнее изучила содержимое большого светло-зеленого конверта с вытисненным золотистым яблочком. Кроме приглашения, в него была вложена программа вечера: в концерте в честь вручения наград «Яблоневого Леса» будет играть одиннадцатилетний пианист – вундеркинд, о котором все говорят, – потом Башмет, потом джаз.

В огромном светлом фойе Дома музыки стоял веселый праздничный гул. Гостей собралось много – событие было статусное, приглашения на входе чуть не рентгеном просвечивали. Официанты с приколотыми к фракам золотистыми стеклянными яблочками разносили кальвадос и сидр. Как в Нормандии. Впрочем, Нормандия ни при чем, просто то и другое делают из яблок. Тамара выпила подряд того и другого, и ей стало как-то полегче. Во всяком случае, она могла уже здороваться со знакомыми, которых встретила немало, могла разговаривать, даже болтать с непринужденностью, необходимой для этого занятия.

Но, разговаривая и болтая, она чувствовала: что-то странное, мучительное происходит у нее внутри. Как будто начинают вращать крыльями огромные мельницы, поднимают ветер, и ветер этот сдувает, сдирает с ее души защитную пленку.

Тамара смотрела на собравшихся и видела не их самих – веселых, непринужденных, одетых с безупречным вкусом, – а то, что они перестали в себе скрывать.

Не то чтобы она, как редактор Солнцев, полагала, будто вокруг одни подлецы. И не то чтобы обычные светские страсти – зависть, тщеславие, высокомерие, желание выставить себя более значительным, чем ты есть, – являлись для нее открытием.

Но сейчас она видела не эти привычные и в общем-то поверхностные черты, а какие-то глубокие темные сущности. Да, они вышли наружу именно потому, что их перестали скрывать, правильно она догадалась. И представали ей теперь буквально в виде черных пятен, будто в фантастическом триллере.

Она увидела в дальнем конце фойе свою давнюю приятельницу, актрису Катю, ставшую несколько лет назад телеведущей. Катины старенькие родители гордились этим дочкиным достижением необычайно – рассказывали друзьям, вместе с которыми много лет ходили в церковь в Брюсовом переулке, как Катеньку ценят на телевидении, потому что интеллигентного человека вообще трудно теперь найти, а она мало того что по-настоящему интеллигентна, глубинно, генетически, так при этом – надо же! – оказалось, что обладает харизмой, чем и вызывает доверие у зрителей. Родители говорили правду: Катя вела ежедневное политическое ток-шоу, рейтинг которого зашкаливал. Только не из-за харизматичной ее интеллигентности, а из-за виртуозного умения лгать на любую тему, хоть про мир, хоть про войну, и не просто лгать, а с абсолютно честным и вдохновенным видом.

Катя помахала издалека, улыбнулась широкой улыбкой. Тамара почувствовала, что если улыбнется в ответ, то ее вырвет. К счастью, Катю отвлек престарелый кинорежиссер. С ним Тамара была знакома тоже. Кино он в последнее время не снимал – возраст не позволял. Однако возраст вполне позволял ему громогласно одобрять со всех официальных трибун все, что бы хозяевами этих трибун ни делалось. Режиссер тоже лгал, как и Катя, это все понимали, потому что он всю свою жизнь сторонился официоза. Но, с другой стороны, на протяжении всей его жизни успех ему приносило фрондерство, теперь же время фрондерского успеха закончилось, и приносить успех стало прямо противоположное. Так что, может быть, он теперь и не лгал, а был совершенно искренним в своей непреходящей любви к успеху.

«Что со мной? Зачем я думаю об этом? Я что, не знала о них всего этого раньше? Отлично знала. И что, я хочу их исправить? Это невозможно. Они взрослые, стареющие уже люди. Они сознательно живут так, как живут. Да и что мне до них вообще!»

К счастью, по фойе побежали девочки с колокольчиками в виде золотых яблочек. Начинался концерт.

Тамара слушала вундеркинда, игравшего Бетховена. Ребенок в самом деле был талантлив, восхищение им не являлось данью светской моде. Бетховенские могучие аккорды летели из-под тоненьких пальцев вверх, и казалось, они не растворяются в светлых высоких ярусах зала, а вырываются в небо.

Лощеный мужчина, сидящий рядом с Тамарой на крайнем месте в ее ряду и одетый так тщательно, что это бросалось в глаза, все время, пока играл мальчик, переписывался в двух чатах на двух айфонах. Сначала Тамара бросала на него сердитые взгляды, а потом перестала: музыка захватила ее.

В паузах между частями сонаты мальчик поднимал взгляд на зал, вертел ушастой головой, и весь его вид говорил: неужели это я так играю, неужели это у меня получаются такие звуки, такая музыка? Он не гордился собой, не восхищался – лишь изумлялся тому, что музыку Бетховена воспроизводит он, обычный и даже не взрослый человек. Это было так трогательно и прекрасно, что Тамара улыбнулась, хотя ни капли радости не было в ее сердце.

Мальчик закончил играть, встал из-за рояля. Зал не взорвался аплодисментами, каких он заслуживал, но похлопал доброжелательно. Мальчику, кажется, было все равно, хлопают ему или нет. Музыка еще звучала у него внутри, и его удивление перед ней оставалось сильнее всех других чувств. Ему вручили большое стеклянное яблоко – приз фестиваля – и корзину отборной антоновки. Все засмеялись и снова захлопали.

Мальчика увели за кулисы, а на сцену вышел Башмет.

Тамара смотрела на него, и красота, коснувшаяся ее сердца, когда играл мальчик, угасала в ее воспоминаниях. Вернее, другое воспоминание охватывало ее…

Когда же это было? Лет пять уже назад, наверное; быстро время пронеслось. Они с Мариной пришли на выставку Тернера в Пушкинский музей. Стены в небольшом зале светились от его картин. Это Марина сказала, хотя обычно она не мыслила метафорически. Вдруг в зал вошли музыканты. Служительницы тут же закрыли двери, но посетителей, оказавшихся в зале, выгонять не стали. Тамара догадалась, что начинается репетиция сегодняшнего концерта – в музее шли Декабрьские вечера. Вошел Башмет, поднял альт и сразу начал играть. Вступил оркестр. Тамара смотрела на Башмета не отрываясь. Она не понимала, как такое может быть. Она чувствовала себя ребенком, впервые попавшим на настоящий концерт и переживающим поэтому самое сильное впечатление своей жизни. Башмет заметил, как она смотрит, улыбнулся и дальше играл, уже глядя только на нее. Светились тернеровские волны, горы и лица на стенах. Пел альт. Подпевали ему скрипки и виолончели. Тамара знала, что не забудет этот декабрьский день никогда.

Она пять лет не видела его, не слышала, как он играет. Так получилось. Слышала только, что он говорит по телевизору, и читала его интервью. Его было гораздо тяжелее читать и слушать, чем престарелого режиссера. Тот одобрял, восхвалял, льстил, клеймил врагов и лгал хотя бы через призму своего ушедшего таланта. А Башмет… Когда он, сказав несколько слов о «Яблоневом Лесе», начал играть, Тамара поняла, что его альт звучит сегодня с такой же красотой и силой, как в тот декабрьский день среди светящихся тернеровских картин.

И в то же мгновение с ужасом поняла, что не может его слушать. Не может.

Она говорила себе, что это глупо, что музыкант волен говорить что угодно, и льстить волен, и лгать, что так было везде и всегда, при царях, королях и большевиках, что он вообще лишь проводник, через которого приходит в мир музыка, и слова его не имеют никакого значения… Она повторяла себе все это, поднимаясь по ступенькам к выходу из зала. Хорошо, что место у нее близко к этим ступенькам, хорошо, что ушел сосед с двумя айфонами. По крайней мере, никто не обращает внимания, как она пробирается к двери. Ну да и в любом случае никто внимания не обратил бы.