Потрясти сахарное дерево (ЛП) - Вилгус Ник - Страница 29

любит находиться среди них, любит заводить друзей, любит разговаривать с друзьями.

Ну, я бы сказал, жестикулировать с друзьями. Он очень счастливый и

уравновешенный. Очень ласковый. Не думаю, что в его теле есть хоть одна злая кость.

— Кажется, он замечательный малыш.

— Он и есть замечательный малыш. У него свои недостатки и неудачи, конечно

же. Как и у всех метамфетаминовых детишек. Он иногда становится очень злым,

истерит и бросается вещами. По большей части это раздражение, потому что он не

может общаться или чего-то не понимает, или злится сам на себя и начинает себя

корить.

— Но почему?

— Дети много над ним издеваются. Они заставляют его чувствовать себя

глупым. А иногда он и правда так считает, из-за того, что они продолжают его в этом

убеждать.

— Какой ужас.

— Он ни черта не слышит. Знаю, это очевидно, но если вы немного об этом

подумаете, то поймѐте, что всѐ не так просто. Он должен стараться угадывать, что

происходит. Это может очень раздражать. Приучение к горшку, к примеру — это был

полный ад. Я не мог просто сказать ему, чего и почему хочу, и почему он обязан

делать это так, как хотел я. Ему потребовалось долгое время, чтобы уловить смысл. Он

писался в штаны и прятался, потому что знал, что я разозлюсь, но не понимал почему,

и я не мог сказать ему, почему злюсь. Я не мог сказать ему, что произойдѐт, если он

пойдѐт в школу и насрет в штаны, что сделают другие дети, как они будут издеваться

81

Потрясти сахарное дерево. Ник Вилгус

над ним, что это всѐ ему на пользу. Всѐ в таком духе. Это может очень выбешивать.

Иногда всѐ это раздражение выливается в большую истерику.

— Полагаю, это и правда раздражает.

— Давным-давно кто-то сказал мне, что бессмысленно говорить, что я его

люблю, что я должен показывать ему. Мне потребовалось время, чтобы это уяснить.

— Не понимаю.

— Ну, "люблю" — это просто слово. Оно не содержит много контекста, пока

это не покажешь. Если ты его держишь, обнимаешь, целуешь, держишь за руку — это

любовь. Всѐ на физическом уровне. Это то, что он может ассоциировать со словом

"любовь". Любовь означает улыбку и поцелуй, и объятие, и всю прочую ерунду.

Любовь означает, что кто-то купает тебя или покупает тебе рожок мороженого. Глухие

дети очень чувствительны физически, всегда прикасаются к тебе, держатся за тебя,

всегда связываются с тобой, и поэтому Ной проверяет меня каждый раз, когда видит.

Он не будет счастлив, пока не сможет по-настоящему прикоснуться ко мне, не просто

посмотреть или сказать "привет", а на самом деле подойти и дотронуться, будто

убеждая себя, что я по-прежнему на месте. Твоѐ тело карта, и они могут читать эту

карту. Может, они и не способны понять, что означает слово "разочарование", но

понимают его, когда видят твоѐ лицо. Так как они тебя не слышат, то должны

полагаться на зрение, чтобы понять, о чѐм ты говоришь.

— Мистер Уоррен, не самый нежный на свете человек, — отозвалась она.

— Из того, чему я стал свидетелем, могу сказать, что его жена тоже.

С печалью, но она признала, что это правда.

— Связываться с глухим не для слабонервных, — сказал я. — Они смотрят на

тебя. Они видят тебя.

— Могу себе представить.

— С другой стороны, они живут в своѐм собственном мире, и не то чтобы вы не

приглашены, вы просто не живѐте с ними в этом мире тишины. Поэтому всегда есть

дистанция, мост, который вы не можете перейти, места, до которых вы не сможете

добраться.

— Вроде того, как быть геем, — отметила она, бросая на меня взгляд и

предлагая улыбку, чтобы показать, что не хотела проявить неуважение.

— Типа того, — согласился я. — Полагаю, мы оба живѐм в своих собственных

мирах, куда не могут попасть посторонние. Я никогда об этом не задумывался.

— Ты для меня такой же странный, как и он, — сказала она, уже глядя на меня,

еѐ взгляд был открыт и вдруг очистился от страха. — Ты не знаешь, как сильно я

пыталась понять тебя, Вилли. В конечном итоге, я не понимаю. Меня всегда учили...

Она оборвала свою речь и улыбнулась.

— Полагаю, нет необходимости говорить тебе об этом, — добавила она.

Нет, не было.

— Я выросла в Джексоне, — сказала она, складывая руки на коленях. — В

шестидесятых. Во время движения за гражданские права. Я видела всѐ это.

Беспорядки, протесты. Всю эту суматоху в университете Миссисипи, когда поступил

Джеймс Мередит*. Убийства. Но знаешь, что я помню?

*Джеймс Говард Мередит (англ. James Howard Meredith, 25 июня 1933) — один из

лидеров американского движения за гражданские права чернокожих. Первый студент-

афроамериканец в Миссисипском университете

Я приподнял брови.

82

Потрясти сахарное дерево. Ник Вилгус

— Я помню Вулворт в Джексоне, потому что там работал мой отец. Я помню,

что увидела фотографию в журнале, на которой была одна из тех забастовок на

буфетной стойке. И я узнала ту буфетную стойку, потому что часто сидела там, пока

ждала, когда папочка закончит с работой и отвезѐт меня домой. И в то время было всѐ

для белых, конечно же. Но на этой фотографии они пытались интегрировать стойку, и

позади стояла кучка белых, вываливая еду черным на головы, смеясь, издеваясь над

ними, а полиция стояла снаружи и ничего не делала — и я помню, как смотрела на ту

фотографию весь вечер напролѐт. Это шокировало. Это открыло мне глаза на мир, в

котором я жила. Это показало мне, каков мир. Конечно, все говорили об этом, о

забастовках, об убийствах — обо всѐм, и я слушала это и никогда не понимала, пока

не увидела фотографию. Те чернокожие местные никому не вредили, просто сидели и

позволяли людям вываливать еду на их головы. От этого меня тошнило. Это было так

глупо. И с ними на той стойке сидели белые местные, пытаясь помочь им, и тоже

получали на себя отходы, потому что были, как мы их называли, расовыми

предателями.

Она замолкла на мгновение, потирая ладони.

— Я росла баптисткой, — сказала она. — После того, как всѐ утихло, у меня

случился кризис веры. Я спрашивала себя, как моя церковь могла поступить так

неправильно. Со всем этим. Чернокожие. Рабство. Раса. Мы считали себя лучшими,

думали, что Бог хотел для нас рабов, что чернокожие заслуживали быть рабами. Как

мы могли так ошибаться, Вилли?

Она выглядела так, словно в действительности хотела получить ответ.

У меня ответа не было.

— Я говорю тебе всѐ это для того, чтобы объяснить, что когда я смотрю на тебя,

я думаю о той фотографии, Вилли, и у меня в сердце возникают те же чувства, то же

замешательство и сомнение. Я знаю, что говорит мне моя религия. Я знаю, что

говорит общество о таких, как ты. Но ты никак не похож на то, о чѐм мне

рассказывали. Моя дочь сбежала от своих обязательств. Ты остался. Мы предложили

тебе способ уйти. Ты отказался. Спустя десять лет, ты здесь, и здесь мой внук, и ты

ждѐшь у тюрьмы, когда освободят мою дочь. Мою дочь! Предполагалось, что это ты

преступник или психически неуравновешенный, или нездоровый, но ты выполнил

свой долг, ты вырастил этого трудного ребѐнка, а я не сделала ни черта, чтобы помочь,

потому что боялась того, что скажет мой муж, или что скажет моя церковь, или что

подумают люди. Я просто подумала про себя, как всѐ это нелепо. Как глупо. Я была не

лучше своей дочери, когда ушла от ответственности за свою собственную плоть и

кровь из-за того, что так сказала моя церковь. Не уверена, что сильно доверяю церкви