Клей - Веди Анна - Страница 62

– Может, тебе попробовать стать плохой? Зачем быть всегда хорошей? – ухмыляется рыжий.

– Я не могу. Как это?

– Лично меня бесят такие, хорошие и воспитанные. Мне кажется, что за этим что-то кроется. Как говорится, в тихом омуте черти водятся.

– София, мне кажется, что… – Оливер осторожно пытается подобрать слова, – ты, заботясь и отдавая полностью всю себя другому человеку, забываешь о себе. А мир же это видит и чувствует, и автоматически зеркалит твоё отношение к себе. Не знаю, понятно ли я выразился.

– Да, я поняла, и я знаю, что должна любить себя, ценить и заботиться о себе. Но как это делать на практике, я не знаю.

– Только не обижайся, – рыжий смотрит на Соню сбоку, повернув к ней голову, насколько это возможно, – но я с первого дня заметил твои жирные волосы и перхоть, и это так неприятно. Ладно ещё прыщики – нарушен обмен веществ. Но хотя бы волосы можно мыть, ведь есть средства против перхоти. Я вот приклеен к тебе и с самого начала боялся, что ты меня заразишь своей перхотью или капнешь жиром. Ясно, что со временем смирился. Выхода же нет.

– Слушай, рыжий, ну ты даёшь! – негодует Сандра. – Зачем же так жёстко? Может, мама не моет голову или у них в семье не принято.

– В каком веке живём? В доисторическом? Мать её унижает и эмоционально насилует, а сама не может подать достойный пример? – защищается рыжий.

Соня начинает всхлипывать, опустив голову.

– Я действительно не люблю мыть голову. У меня там болячки на голове и прыщики, и я боюсь их содрать.

– Слушайте, если мы здесь выживем, поверьте, чистые или грязные волосы не будут иметь абсолютно никакого значения. Это мелочь. Я лично не замечаю этого. Грязные волосы, чистые. Да ещё пару дней, и мы все будем такие грязные и вонючие, – громко говорит Оливер.

– Вот вы и похожи! Ты обосрался, она тоже засранка, – смеётся рыжий.

– А у тебя что за плечами? Ну-ка, расскажи, ведь ты тоже приклеен к Софии. Так что между вами общего, что тебя так раздражают немытые волосы в перхоти? – кряхтит Мария.

На мгновение повисает тишина. В это время загораются экраны. Макс, похоронив свою мать, возвращается в дом. Он ещё не успел прийти в себя, и на его лице смятение и потерянность. Все, конечно, это замечают и молчат, удивлённо ожидая, что будет.

– Я смотрю, у вас порядок. Динару утилизировали. Хорошо. Одним меньше, – менторским тоном выдаёт он, тут же осёкшись, поскольку вспомнил, что и он потерял мать. Он молчит, потому что в данный момент мысленно провёл параллель между этими двумя смертями, произошедших почти в одно время. – Что же, сейчас у вас нет контролёра, которым являлась Динара, и вы теперь сами по себе. Я не контролирую, а наблюдаю. Это разные вещи. Я не вмешиваюсь в ход событий, если только не случится форс-мажор.

– А что входит в форс-мажор? – уточняет Оливер.

– Не скажу, – отвечает Макс, потому что он просто не знает, что сказать, и намеревается придумать по ходу. Ощущение себя богом вновь возвращается к нему, и он на минуту забывает о недавней кончине матери. – Да, явно, произошли изменения…

Макс погружается в свои мысли и уже не смотрит на экран. Повисает пауза. Он думает о том, что и он утратил контролёра. Ведь он всегда знал, что она наблюдает за ним, и старался быть таким, чтобы оправдать её ожидания, ради порции похвалы и тёплого одобряющего взгляда. Он старался изо всех сил. Когда у него получалось, мать дарила ему тепло, а иногда это был холод и отстранённость. В эти минуты ему было до жути одиноко и тоскливо. Но научился же он справляться с этим? Научился. Так ему казалось, и он был уверен в своей правоте. Он делает всё ради блага других людей и для их же пользы. Он отключает экран, чтобы люди не смогли увидеть его мысли. Иногда ему кажется, что все могут читать и видеть его мысли, и ему бывает стыдно за некоторые из них.

Макса накрывает чувство утраты, и как он ни пытается его подавить, ему очень больно и тяжело. Он понимает и что он тоже смертен, и свою ничтожность во вселенной. Давит ощущение бессилия перед природой, и что с этим ничего нельзя сделать. Ничего. Может, сейчас он не очень-то явно осознаёт это, так, краем мозга, но когда настанет его последний день и час, будет ли он это понимать? И что он будет чувствовать? Что не зря прожил жизнь или разочарование от прожитой жизни? А вдруг он умрёт внезапно, как его дед, которого убили? И как лучше?

Сами эти мысли вгоняют Макса в ступор. Он тупо, как зазомбированный, поднимается, идёт в ванную, достаёт своё любимое лезвие и резким движением наносит удар, разрезает вены на тыльной стороне ладони. Из-за быстрого отработанного движения боли он не чувствует. Его обжигает волна страха и возбуждения по всему телу, от ног до головы. Кровь начинает капать. Он на мгновение ощущает эйфорию и лёгкое головокружение. В глазах темнеет, и он бессильно присаживается на стул. Кровь капает на чёрный пол ванной и образует тёмно-красную лужицу, которая расползается с каждой каплей. Красное на чёрном сейчас Максу видится одним расплывчатым грязно-розовым пятном. Но вот, зрение постепенно возвращается и краски становятся более яркими и отчётливыми, он приходит в себя. Эта эйфория длится всего каких-то тридцать секунд, максимум минуту. Зато какие ощущения! Хорошо, что существует супер-гель, который затягивает раны за сутки. Как же он любит это ощущение страха и возбуждения!

Он помнит, в детстве любимой игрой их семьи была «А я не боюсь». Так его отец егерь воспитывал в сыне бесстрашие. Игра заключалась в том, чтобы внезапно подкрасться и напугать друг друга. Но показывать свой испуг нельзя было ни в коем случае, иначе штраф и наказание в виде порки ремнём. Нужно было сразу ответить: «А я не боюсь!» – и желательно ещё и улыбнуться для достоверности. Максу ни разу не удалось напугать родителей, зато им удавалось это делать постоянно. Как-то он описался от испуга, но дрожащими губами всё же вымолвил: «А я не боюсь». Конечно, родители заметили его конфуз и ещё добавили десять ударов ремнём. А уж плакать нельзя было тем более. Тогда добавлялось ещё в два раза больше ударов. Надо было терпеть и ни в коем случае не показывать свои чувства. Зато если он выносил истязания молча, мама потом обнимала его, целовала, и он ощущал такое безраздельное тепло и любовь! Да и у отца взгляд становился мягким и любящим. Ради этого стоило терпеть, и Макс всегда терпел. Научился.

И сейчас он наслаждается видом крови. Пусть умерли и отец, и мать, но капающая кровь напоминает ему о том, что здесь замешаны их эритроциты и лейкоциты, и что-то там ещё. И так он может их видеть. Он воскрешает их телесные оболочки в своей крови и разговаривает с ними. И в эти минуты он счастлив. Своей смерти он не боится, по крайней мере, так думает. Он даже иногда желает её приблизить. И когда она приближается, ощущение страха доставляет Максу экстатическое удовольствие, волну возбуждения, проходящую от лица к ступням по всему телу. В детстве он всегда с огромным интересом наблюдал, как бьётся муха в предсмертной агонии, не имея возможности отлепиться от липкой ленты, и потом умирает. Сейчас он проводит эксперимент ради науки и открытий. Так он себе внушил и уверен в этом. Но любовь наблюдать, как бьётся муха и потом умирает, осталась. А люди – те же мухи или жуки, приклеенные клеем привычки.

– Прошло три дня эксперимента. Результат пока слабый и не понятный. Ждём ещё два дня. Умерла мама. Посмотрим, что будет дальше, – говорит Макс отражению в зеркале и откидывает свою белую чёлку со лба.

Отражение кивает ему в ответ, не говоря ни слова, разворачивается и уходит. Уходит и Макс.

Софию в это время раздирают рыдания, она плачет уже минут пятнадцать, не переставая. Не то чтобы её задели слова рыжего о её грязных волосах, она и сама знает, что у неё из-за нарушения обмена веществ в организме очень жирная кожа, поэтому и волосы, соответственно. Нет, её задевает не это. Она плачет о своём детстве, о недолюбленности, о несчастном ребёнке, которым она была. Ей очень жаль себя маленькую и своего внутреннего ребёнка как часть себя. Она плачет и плачет, и вместе с этими слезами выходит её обида на родителей, в особенности, на мать. Кто-то говорил, мол, нельзя осуждать своих родителей и что родителей не выбирают. Чушь всё это. Ясно, все жизненные ситуации даны, чтобы человек стал именно таким, каким он есть, и стремился к своему идеальному Я. Но родителям следует быть помягче и прежде, чем заводить детей, научиться любить себя, ценить и уважать.