Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 66

А ещё надо сказать, что Амилькар был одинок, ведь даже умный рыбак воняет рыбой… Если не считать местных шлюх, рассчитывать ему было не на кого. И потому каждый вечер он наводил глянец на один из нотных листов и клал его на кресло-качалку. Со временем нотные листы, покрытые пятнами чая и осетровой чешуи, исписанные нотами, похожими на паучьи лапы, слиплись и обрели форму миловидной жены – она вся состояла из музыки. Амилькар каждый вечер садился напротив своего улова и желал, чтобы она открыла глаза-скрипичные-ключи или губы-восьмые-ноты и ожила для него. Рыбак играл музыку своей жены на пламенеющем горне из латуни и кости, но она не просыпалась.

Будь это извращённая северная сказка, в конце концов именно так и произошло бы, и она любила бы его до конца дней. Но мы, жители страны пальм и корицы, более практичны. Варени, чья вода в большей или меньшей степени состоит из краски, привлекает странных рыб и очень странных существ, которые совсем не рыбы. И однажды ламия по имени Вахья, наблюдая за играющим Амилькаром, полюбила его. Он был достаточно хорош собой, а поскольку ламия – это морская змея с тремя синими грудями, головой и руками женщины, запах рыбы её не очень беспокоил.

Рано утром, перед тем как солнце расставило свои облачные приманки, Амилькар поймал большого карпа: больше всех, что ему попадались ранее. Этот карп заглотил много дорогой нити и теперь весь был в серебряных блёстках. Ему не понравилось, что его поймали – отчего ты смеёшься, моя дорогая? – и он, ворочаясь в сетях Амилькара с китовым крючком в губе, сказал пенным, булькающим голосом:

– Амилькар, что услаждает слух хлопающих моллюсков своим блестящим горном, чьё пламя разливается над водой, услышь меня! Если оставишь меня в живых, я расскажу тебе о великом сокровище, что прячется под твоим окном каждую ночь.

Амилькар решил, что это достойное предложение, и был достаточно мудр, чтобы понять: рыбы не разговаривают с кем попало. Он тотчас согласился.

– Вахья следит за тобой, Амилькар, и, не считая того, что она намного лучше кресла-качалки, набитого старой бумагой, она – ламия, а жабры ламий полны золота.

Рыбак отпустил карпа, а вечером, вернувшись домой, принялся играть на своём пламенном горне как обычно, пялясь на грудь бумажной жены, где были записаны ноты. Не переставая играть так красиво, что даже лишенный музыкального слуха угорь чуть не выпрыгивал из воды, желая лучше слышать, он вскочил со стула, держа горн в одной руке, а другой распахнул окно, под которым свернулась Вахья, чей гребнистый хвост был синим, как краска. Её рыбьи глаза моргнули в изумлении.

– Никогда не видел ламии, – сказал рыбак. – Что ты делаешь под моим окном?

– Я услышала тебя посреди океана, где корабли разбивают пенные волны, точно головы китов…

«Не заплывай в устье реки, – говорят матери-ламии. – Она тебя поглотит. И что с тобой случится?»

На картах всегда отмечают кольца наших синих хвостов, что высовываются из моря, указывая места, куда заплывать не следует. Но кто предупредит нас самих? Ламии родились в начале мировой тьмы, когда не существовало ничего, кроме великого чёрного моря. Кто-то скажет, зелёная земля существовала всегда, как и чёрное море, но это ложь прикованных к земле. Мы, дышащие морем, знаем, что оно обширнее земли, так было и будет, и это не что иное, как первичная кровь мира. Ламии стары, старше, чем соль. Три наших груди зовутся утро, вечер и полночь, а своими хвостами мы охватываем небеса.

В краю, где живут ламии, всё синее. Волны щедро делятся своим цветом, и я не припомню, чтобы синий хоть раз оказался не главным в поле моего зрения. Поля синих кораллов, где мелькают бирюзовые плавники; колыхание побегов кобальтовых водорослей и иссиня-чёрные подводные горы, увенчанные последним сапфировым светом, где луна глубже всего проникает в воду. Ламии – самые синие из всех синих существ. Наши плавники ярко сверкают, кожа напоминает пролитые чернила, а приманки призрачно мерцают, синие в синей тьме. Во время ужасных штормов ламии пили кровь жирных синих рыб в морской глубине, а моя бабушка обычно плыла наверх и купалась в лунном свете, позволяя ему окрашивать свою кожу в серебро и лазурь. Со своего наблюдательного поста она как-то увидела страшную вещь, и её небесно-голубое сердце замерло в груди.

По волнам шёл коричнево-белый корабль. В нём не было ни капли синего. Моя бабушка последовала за ним как зачарованная, её мощный хвост извивался в воде. Она увидела на палубе существ без хвоста и приманок, чья кожа была сухой и потрескалась от соли. Она следовала за кораблём, пока тот не утонул, ибо, если наблюдать за судном достаточно долго, рано или поздно окажешься свидетелем катастрофы. Из волн она вытащила единственного моряка, чьи глаза были правильного синего цвета. Будучи рыбой, она не потратила много времени на разглядывание красивого лица, а впилась в глотку и как следует поужинала. Мы, морские жители, существа практичные и знаем, что, если попалась редкая добыча, ею следует насладиться: второго случая может и не представиться. В разбавленной крови моряка она ощутила вкус зелёной земли и голых скал, что были для неё внове, и содрогнулась.

Бабушка вернулась в синие глубины и там в положенный срок обнаружила, что понесла. Она была расстроена и испугана: ламий-самцов не существует; старые матери, живущие на свете очень долго, о детях и не думали. Но, когда она родила миленькую извивающуюся морскую змею, синие старейшины решили, что её оплодотворила новая кровь, скалистая и травянистая. С той поры повелось: когда ламия желала завести дочерей, она искала какого-нибудь моряка и пожирала его.

Так родилась я – из разодранной груди одного пьяницы.

«Не заплывай в устье реки, – говорят наши матери. – Она тебя поглотит. Что же с тобой случится?»

Не заплывай туда, там живут чудовища, чьи кривые гарпуны выскакивают из глубины и тьмы. Я была молода и глупа, как головастик, наслаждалась мягкостью сине-чёрной воды и холодом океанского дна. Свет моих приманок мерцал в волосах, притягивая завтраки. Мы, ламии, рыбы глубоководные, пьём кровь и едим песок; наша кожа не знает солнца. Я была сильна, и мой хвост бойко двигался в воде. Став взрослой, я отправилась к самой старой ламии, которая обросла таким толстым слоем морских желудей, что сделалась похожа на седую скалу. Я спела ей, как делают все юные, устроила целый концерт, чтобы подольститься к нашей общей бабушке. Мой голос заполнил волны трепещущим наслаждением, желанием увидеть реки и скалы, окунуть хвост в незнакомые течения.

Старая ламия зевнула. Кусочки коралла откололись от её челюсти и поплыли к поверхности.

– Ладно, ладно, – прокаркала она. – Почему бы тебе не спеть о чём-то синем?

«Отчего нельзя плыть к устью реки? – думала я сердито, плывя прочь от её грота. – Отчего я не могу поглядеть на траву, чистую воду, розовых и золотых рыб и на солнце, что похоже на полыхающего моллюска?»

Я отправилась к матери – изящной и покрытой такими тёмно-голубыми чешуйками, что они казались почти чёрными, – свернувшейся вокруг скалы на дне мира, жующей его каменные корни.

– Я хочу увидеть реку.

– Не надо обижать твою старую мать.

– Я достаточно смелая, чтобы одолеть реку! – воскликнула я.

Наверное, детей придумали для того, чтобы они раздражали родителей и дерзили им – поочерёдно.

– Тогда спроси рыбу-меч, она расскажет, куда плыть.

Я направилась к серебристо-синей рыбе-меч, чей рог мерцал вблизи от поверхности.

– Плыви до тех пор, пока вода не потеплеет и не сделается цвета трески, а там разыщи карпа, – сказала она.

Я плыла и плыла. Наконец вода потеплела, у неё появился лёгкий цветочный привкус, как у белого мяса трески. Тогда-то я и услышала первые тихие, огненные отголоски мелодии, которую играли где-то далеко; мелодия меня манила. Я разыскала карпа – он жевал криль возле затонувшего галеона, в котором жили три акулы.