Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 67

– Плыви, пока вода не изменит цвет, – сказал он. – Она станет совсем другой, не синей, и будет тёплой, как шкура выдры. Это река. Но я бы не советовал туда плыть, там живут чудовища.

Я издала радостный вопль, разыскав зелёную воду, и обнаружила, что та затекает в море вместе с потоком ила. Бросилась в эту зелень и принялась в ней кататься; мои звёздчатые приманки покачивались в завихрениях течения. Песня сделалась такой громкой! Я подпевала ей, ликуя. Выползла на берег и оставила на траве длинный локон своих синих волос, чтобы показать, что там побывала я – единственная ламия, не испугавшаяся запретов на картах. Вода согрела мою плоть, и я заметила, что стала менее тёмной, чем была в охлаждающем океане, – скорее, бирюзовой, серебристой и кобальтовой одновременно; это меня восхитило.

Пение продолжалось, и я вспомнила, что мать рассказывала о сиренах, но не смогла совладать с собой. Я поплыла вверх по реке, сквозь фиолетовые и золотые течения, зелёные, красные и оранжевые; играла в загадки с угрями, в рифмы со скопами и пыталась делать вид, что не слышу музыки. Но каждый день я продвигалась всё выше по реке, и каждый день музыка волновала воду, как ветер.

Пока я не добралась до этой лачуги и не поняла, что поёт не птица и не сирена, а горн. Горн пламенел белым и красным, его отражение сияло золотом на поверхности воды.

«Не заплывай в устье реки. Она тебя поглотит. Что же с тобой случится?»

– Что же со мной случится? – робко спросила Вахья. Рыбак помог ей забраться в свой дом, где её ярко-синий хвост трижды обвернулся вокруг стен и почти высунулся через дымоход.

На некоторое время Амилькар стал счастливым. Он не сжег свою жену из нотных листов, как просила Вахья, но в знак супружеского согласия аккуратно сложил в чулане. Однако Вахья была дикаркой, и, хотя её жабры действительно оказались из золота, это было странное золото со зловещим голубоватым оттенком. Они не могли просто взять и продать его на рынке. Ламия разбивала хвостом хороший фарфор; её поцелуи были сладки, как икра осетра, но она была грубой и сильной, Амилькар трепетал в объятиях жены. Но рыбак любил Вахью, и она так страстно пела, когда он играл на горне, что угри падали замертво, а река будто приближалась к ним, чтобы лучше слышать. Ламия пела о крови моряков, синем молоке и больших синих яйцах; о лунном свете, который с такой силой падал на её груди, что она чувствовала, как появляется лёд на кобальтовых сосках. Муж глядел на неё с восторгом, и жена улыбалась.

Но однажды Амилькар заболел глупой идеей, как иные заболевают проказой. Тебе может показаться, что это преувеличение, – но не для того, кто взял в жёны ламию. Амилькар часто торговал с речными баржевиками, обменивая рыбу на горшки, сковородки и наточенные ножницы, пряности и сказки. Так вышло, что он возжелал жену одного из баржевиков, – её волосы сияли точно хранилище, в котором собраны все пряности Аджанаба. Та бросала на него ласковые взгляды, но, поскольку в её чреве был пятый ребёнок, времени на влюблённых рыбаков не было. Амилькар любил эту женщину, как когда-то свою жену из музыки, а она его не любила.

Однажды вечером Амилькар вернулся в свою лачугу с дневным уловом – связкой карпов, которые не говорили и не обещали жён. Вахья сидела очень тихо в том самом кресле, где когда-то жила немая жена из музыки. В её тёмно-синих волосах светились маленькие огни, похожие на звёзды, но Амилькар знал, что это приманки, предназначенные сбивать с толку осторожных рыб во тьме глубин. Хвост ламии завернулся вокруг всей комнаты: огромный, толстый, покрытый серебристо-синими плавниками.

– Сколько тебе нужно жён, Амилькар? – прошипела она.

– Три, – признался он, и его руки задрожали. – Я хочу, чтобы ты была в моём доме, жена баржевика – в моей постели, а моя блестящая бумажная жена – перед моим горном, когда я играю.

В гневе Вахья пробила крышу домика и синей молнией метнулась к речным баржам. Приманки в её волосах горели ярко, как фонари. Она нашла на большой барже с пряностями женщину, которую любил Амилькар, – несчастная спала на спине, прикрыв живот. Вахья никогда не желала иметь детей, но, завидев слегка выпуклый живот жены торговца пряностями, она решила, что это Амилькар поместил туда ребёнка, открыл своё горло меднокожей женщине и позволил насосаться своей крови с запахом травы. От стыда и ярости её хвост вспыхнул белым пламенем. Женщина не проснулась, ибо приманки ламии даже китов погружают в сон. Разгневанная Вахья прижала обе ладони к животу беременной, оставив два синевато-багровых отпечатка, исчезнувших к утру. Ребёнок умер, раздавленный руками морской змеи.

Хотя, если верить другим историям, дитя всё же родилось – уродливой ламией-полукровкой с тремя грудями; жизнь ей выпала очень трудная, но это выдумки…

Вернувшись к мужу, Вахья вцепилась Амилькару в шею, разыскивая следы измены, и скоро сама уже не могла понять, где раны, оставленные её собственными руками, а где – отметины, которые могла оставить жена баржевика. Не переставая всхлипывать, она распахнула дверь чулана, где неряшливой стопкой лежала забытая бумажная жена, собственноручно разорвала её в клочки на глазах у мужа, а потом съела каждый кусочек музыки и жены, со скорбью и горечью. Амилькар был в ужасе, но что может сделать мужчина, женатый на змее? На этом сказка могла бы закончиться, стань Амилькар вернее, а Вахья – добрее. Но ламия подавилась последней пригоршней обрывков музыки.

Из её бирюзового рта выпала золотая монета – синеватая, как горло утонувшего моряка.

Всё ещё дрожа, Амилькар потрясённо уставился на монету.

– Сделай это ещё раз! – воскликнул он.

Вахья снова закашлялась и опять выплюнула монету. На этот раз она её не отдала и прикусила золотой кругляш, когда муж попытался вытащить его изо рта, оставив в центре две безупречно круглые дырочки.

– Амилькар стал очень богатым и держал жену в холодной комнате, чтобы та всё время кашляла. В конце концов он построил большой дом на реке и разместил её на нижнем этаже, у воды, где всегда прохладно и легко застудить грудь. Так Вахья стала первым чеканщиком Аджанаба, а Амилькар – первым Герцогом. Даже сейчас наши монеты имеют голубой оттенок и в центре каждой – знаменитые отметины.

Я в ужасе глядела на своего поработителя. Он сиял, уверенный, что рассказал мне отличную историю.

– Я дракон, а не банк, – проговорила я негромко.

– Милая моя, ты ни то ни другое.

Он завёл меня в дом, где было столько комнат, сколько веток на дне реки, и усадил возле огромного камина, над которым вместо головы лося висела драконья голова.

– Итак, – сказал он, взяв мою руку в свои и опустившись на колени на безупречный мраморный пол, – это дракон. Он очень старый и очень мёртвый. Ты очень молодая и очень живая, дева, а волосы у тебя каких я в жизни не видел. По-моему, ты прекрасна и блистаешь, словно золотые монеты на солнце. Если ты не полностью безумна, я бы с радостью поселил тебя в этом доме и одел во что-нибудь другое, нежели штаны в пятнах и рубашка, которая тебе очень велика, и кормил бы тебя супом, и сделал бы своей женой.

Другие обитатели особняка, похоже, считали, что всё случилось слишком быстро, и город должным образом переживал скандал. Но я-то рыба: дважды в год мечу икру десятками, и мне дела нет, выживут ли мальки. Если еды не хватает, могу и съесть нескольких – такова природа золотых рыбок, у нас, речных обитателей, так принято. Спариваться легко, легче, чем пообедать. У меня было много детей, и я всех забыла, как они забыли собственных детей и внуков. У золотой рыбки золотое сердце, а золото и чувства – вещи несовместимые.

Поэтому я вышла замуж: мне показалась, что суматоха не стоит икры, ради которой её затеяли. На мне было платье, похожее на тысячу паутин. «Возможно, – думала я, – превращение рыбы в деву – событие почти такое же неординарное, как превращение рыбы в дракона». Вокруг покачивались курильницы с благовониями и бородатые мужчины смазывали маслом лбы. С другой стороны, девы вели себя гораздо суматошнее рыб. Постель новобрачных была с вышитым одеялом вместо миленькой кучки веток и тени. И вместо блестящих маленьких икринок, приклеившихся к стене шлюза, случился большой живот. Месяцы сменяли друг друга, и я уже решила, что никогда не разрожусь этой икрой.