По ту сторону рассвета - Белгарион Берен - Страница 150

— Он уже слишком пьян, — поправил орк.

— Я схожу за ним, — Эрвег встал и направился в кухню.

Через пять минут он появился. Берен висел на его плече, свободной рукой удерживая кувшин. Волосы его были в пыли и паутине, тыльная сторона кисти — рассажена в кровь.

— Он свалился в винный погреб, — Эрвег осторожно сгрузил горца в кресло. — Кажется, разбил руку.

— Это мелочи, — миролюбиво заметил Берен. — Главное — кувшин я удержал. Мастерство, Эрвег, не пропивается.

Даэйрэт, собравшаяся было играть, надув губки, барабанила пальчиками по льаллю, который только с этой оказией сумела отобрать у Эрвега. Она собиралась поиграть сама, но происшествие расстроило ее планы — все интересовались только Береном. По глазам девушки было видно, что она собирается сказать какую-то колкость, но как-то все не может подобрать слова к случаю.

— И долго ты будешь пить? — спросил Илльо.

Берен поставил кувшин на стол.

— Здесь — четверть линтера, — сказал он. — Если мне никто не поможет, то это я растяну до второй стражи.

— Тогда налей мне, — протянула кубок Тхуринэйтель.

— С удовольствием, госпожа, — горец налил вина в ее бокал. Илльо заметил, что руками он действует еще довольно ловко, а вот слова проговаривает уже слишком быстро, словно смазывая отдельные звуки.

— Ты же знаешь, — Берен вернул кубок эльфийке. — Мне для тебя ничего не жалко.

— Тогда уж и мне, — сказал Болдог.

— Был бы ты такой же ладной бабенкой, я бы тебе налил, — все с тем же пьяным миролюбием сказал Берен. — А так обходись сам.

— А я подумала, ты решил сделаться виночерпием, — наконец нашлась Даэйрэт.

— Я? Виночерпием? Отчего бы нет… Милая леди, после того как я побывал карателем, мне и должность золотаря не покажется слишком обидной.

— Так за чем же дело стало? — Болдог налил вина и себе. — Начинай, а хоть завтра.

— Это дело зимой не выгребают, Болдог. А впрочем, откуда тебе знать, вы же его не выгребаете вообще никогда.

— Ну, хватит, — оскорбилась Даэйрэт.

— Да, хватит, — поддержала ее Этиль. — Мы собирались послушать песню.

— Молчу и слушаю, — Берен поднял перед собой открытую ладонь. В другой руке он держал стакан. — Я весь превратился в уши.

— И увял заранее, — пробормотал Эрвег.

Даэйрэт отвесила ему взгляд, тяжелый и острый как болт самострела. Но ничего не сказала, ударила по струнам и начала петь.

Голосок у нее был приятный, и играла она неплохо, но вот слова в песне были — хуже некуда. Девчонка описывала гибель героев такими выспренними словесами, какие может употреблять только тот, кто ни разу не бывал в настоящем бою или хотя бы вблизи. Тот, кто бывал, найдет слова простые и верные, как лезвие меча, и напрочь отсечет ими правду от неправды. Он не будет смаковать подробности гибели героев, он просто скажет: они погибли — но споет, как стойко они держались, и сколько врагов унесли с собой. И если кто-то сумел выжить и рассказать о последних словах героев — бард не выронит из рук ни единого, все вплетет в песню, как искусный мастер находит, куда вставить, плетя ожерелье, темно-красные гранаты… И, чтобы спеть так, побывав в бою, нужно знать людей, которых ты потерял. Нужно сидеть с ними у одного костра и есть из одного котла, и даже о тех, кто не был тебе другом, помнить только самое хорошее…

Кончилась песня, кончилось и вино у Берена в кубке. Остался глоток или два.

— Ну что? — Даэйрэт, видимо, показалось, что пауза затянулась.

— Хотел я промолчать, — вздохнул Эрвег. — Но раз ты так просишь… Дерьмо стихи. Извини меня, но когда Иэллэтх в первый раз сравнила руки Учителя с белыми ирисами, это была поэзия. Когда ты делаешь это в двадцатый раз — это пошлятина. И больше занятий с лютней. Разрабатывай пальчики. Конечно, можно истошно колотить по струнам, выдавая это за душевный надрыв, но я предпочитаю мастерство.

— Я знаю, — усмехнулась бардесса. — Ты везде предпочитаешь мастерство. Чувства тебя не волновали никогда.

— Меня никогда не волновали сопли. Чувства и сопли — разные вещи, Даэйрэт. Избыток первого иногда влечет за собой избыток второго, но к искусству это не имеет ни малейшего отношения.

— Я не люблю холодного искусства.

— Ах, ты разбиваешь мне сердце. Илльо, а что скажешь ты? Это ведь твоих слов с таким нетерпением жаждет наша звездострадалица.

Илльо промолчал, послав Эрвегу как можно более строгий взгляд. Он находил влюбленность девушки из рук вон плохим предметом для разговора.

— Меня, конечно, никто не спрашивает. — Берен с удивлением услышал голос Болдога. — Но о красоте умирания может петь только тот, барышня, кто ни разу не видел, как умирают другие.

— Перед знатоком я умолкаю, — оскорбилась Даэйрэт. — О чем мне дискутировать с великим воином Болдогом, который, говорят, спать не ляжет, если не посмотрит, как умирают другие.

— Осторожнее, барышня, — оскалился Болдог. — Осторожнее… Я не обидчив по натуре, но соломинка, говорят, проломила хребет ослу.

— Ты угрожаешь мне, оруженосцу Аст-Ахэ? — девчонка приподнялась в кресле.

— Угрожать? Спаси меня Владыка. Я, конечно, в поэзии ни шута не понимаю. Старый Болдог понимает свое копьем-коли-щитом-бей, а поэзия — это не для меня, разве что по пьяни песню какую-нибудь загорланить, но не для ушей таких нежных и образованных барышень. А вот среди нас есть дока и по той, и по этой части. И головы мечом раскраивать, и рифмы кроить. Князек, ты понимаешь, о ком я? Что ты-то скажешь про песенку?

Берен, не поднимая глаз, почувствовал, что все смотрят на него. Ну и наплевать. Допив последнее вино в кубке, он налил себе еще, сделал в сторону Даэйрэт приветственный жест и сообщил:

— Мне понравилось.

— Да ну? — недоверчиво приподнял брови Эрвег.

— Некоторые строчки очень хороши… Знаешь, я готов даже перевести их на талиска. Как там начинается — «Ты видишь, Тано, окружает нас рать…»?

Болдог, запрокинув голову, разразился гоготом. Прочие ограничились легкими усмешками. Даэйрэт стала что твой маков цвет.

— Когда князь Берен выпивает пятый стакан, он везде слышит одно и то же, — скривив губы, процедила она.

— Пятый? Ты обижаешь меня, Даэйрэт. Я как начал третьего дня, так до сих пор и не просыхаю.

— Это заметно.

— Стараюсь. А чем ты недовольна? Я же сказал: мне стихи понравились. По-моему, твой Учитель как раз таких и заслуживает.

— На этот раз осторожней будь ты, — Солль весь подобрался. — Я не имею ничего против тебя, Берен, но порой ты заходишь слишком далеко.

— А хоть бы и так? — усмехнулся Берен. — Что ты мне сделаешь? Пожалуешься Гортхауэру? Он даст тебе пинка под зад. Спустить на меня Болдога гордость тебе не позволит. А у самого тебя, рыцаренок, кишка тонка.

Болдог заржал еще раз, увидев, как окаменел лицом молодой рыцарь.

— Ну что, господа, уел вас князек? — поинтересовался он, отсмеявшись. — Он не так прост и не так пьян, как делает вид. Мы с ним — два сапога пара, и оба — с потайным каблуком. Верно, Беоринг?

— Может быть, мы и два сапога, Болдог, — Берен отпил еще вина. — Но тот, кто захочет составить из нас пару, здорово сотрет себе ноги.

— Красиво сказано! — Орк одним шагом оказался у кресла Берена и, опираясь о подлокотники, приблизил свое лицо к лицу человека. Тот, не шевелясь, встретил его взгляд. — Поистине, меч из благородного металла хорошо звучит даже когда он сломан. Правда, больше ни на что он теперь не годится, кроме как красиво брякать. — Болдог взял из безвольной руки Берена кубок, мощно отхлебнул, а остатки выплеснул горцу в лицо. После этого орк в меру сил изобразил светский поклон в сторону дам и вышел, хлопнув дверью.

Берен вытер лицо рукавом, взял кубок с подлокотника, куда поставил его Болдог, налил из кувшина еще вина и снова замер в оцепенении.

На этот раз паузу нарушила Тхуринэйтель.

— Эрвег прав, Даэйрэт. Тебе нужно больше работать. Пойди, позанимайся с лютней. — Последняя фраза была уже приказом. — А мы с тобой, Эрвег, проверим лошадей. Пошли.