Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна - Страница 28

А еще он влюбился в Марианну Сегати, жену владельца квартиры. «Прелестная, как антилопа, с огромными черными глазами, блестящими волосами, голосом, подобным звуку лютни, и грацией, достойной “Песни песней Соломона”». И еще — с простодушием, которое всегда ему нравилось в женщинах. Так он описал ее Джону Меррею, добавив, что не проходит суток, чтобы «мы не давали друг другу и не получали друг от друга доказательств взаимного расположения». Письма Байрона Меррею уникальны для переписки автора с издателем; авторы пишут о своих тревогах, о семье, о безденежье, но почти никогда об интимных подробностях своей жизни.

Возмездие для Марианны материализовалось в виде другой страстной молодой дамы, Маргариты Коньи, «Форнарины»[61], с манящими глазами, внешностью типичной венецианки и нравом тигрицы. Байрон с забавными подробностями описал Меррею столкновение этих двух женщин. Сегати и ее соглядатай, обнаружив по ржанию лошади Байрона, что тот отправился поздно ночью на встречу с «Форнариной», последовали за ним и разыграли шумную оперную сцену с воплями, проклятьями, срыванием вуалей; наконец «Форнарина» с венецианской откровенностью сказала Марианне: «Ты ему не жена, и я ему не жена. Ты его донна, и я его донна». Маргарита стала неотъемлемой частью палаццо Мочениго, бывшего жилища дожей, который Байрон снял за 200 фунтов в год. Разгуливая по дому в шляпе с перьями и платье со шлейфом, она перехватывала его почту, платила писцу, чтобы тот писал для нее письма; слуги постоянно приводили в порядок помещение после ее ожесточенных схваток с любыми особами женского пола, наносившими визиты. Какое-то время ее замашки Медеи и венецианская «карнавальность» развлекали Байрона, но, когда она стала неуправляемой, он попросил Маргариту покинуть его жилище. Она отказалась, стала размахивать ножом, и Флетчеру пришлось ее обезоружить. Гондольер увез «Форнарину», но она тут же бросилась в канал, и ее привезли обратно. Байрон пригрозил, что если она не покинет его дом, то это придется сделать ему, и в конце концов Маргарита была возвращена своему разъяренному супругу.

Акварель XIX века кисти У. Л. Прайса изображает Байрона в его piano nobile[62] откинувшимся в шезлонге с собакой у ног, однако есть и другое, менее томное изображение его эксцентричного окружения. Забавное описание находим у Шелли:

Шелли познакомила с Байроном Клэр Клермонт в 1816 году в Женеве, и оба, он сам и его жена, были сразу же им очарованы. Однако ко времени, когда они вновь встретились в Венеции, дружба дала трещину. Они были в ужасе от его распутства. Он общался с самыми невежественными, самыми отвратительными, самыми непотребными, самыми грязными созданиями. Он торговался с матерями и отцами, покупая любовь их дочерей, бесстыдно рассказывал о своих победах над женщинами от графинь до жен башмачников, утверждал, что потрудился над двумя сотнями женщин разного социального статуса. Но хуже всего для Шелли была его намеренная и беспричинная жестокость по отношению к Клэр и высокомерное обращение с маленькой дочкой Аллегрой, которая прибыла вместе со швейцарской няней в палаццо Мочениго. Приветствие Байрона было отнюдь не отеческим, а в письме Хобхаузу он пишет: «Три дня назад прибыла моя незаконная — здоровая, шумливая, капризная».

Когда дочка Клэр появилась на свет (в Англии, 12 января 1817 года), Шелли написал Байрону, что «малютка» удивительно красива, с голубыми глазами, и ее назвали Альба, что значит «рассвет». Год спустя на вопросы Шелли о его планах относительно ребенка Байрон ответил, что решил «признать и воспитать ее». Он дал ей фамилию Бирон, чтобы отличить ее от Ады, его «маленькой наследницы», и окрестил ее заново Аллегрой. Байрон поставил условием, что ее мать не будет вмешиваться в «личное, нравственное и религиозное образование» ребенка. Клэр согласилась, потому что была молода, бедна и вначале убедила себя, что Аллегра, оставшись с отцом, получит достойное образование. Мать не предвидела трагической бродячей судьбы девочки.

«Я посылаю тебе свою дочь, потому что слишком люблю ее, чтобы оставить у себя», — писала двадцатилетняя Клэр, решившая, вопреки своим опасениям, отдать дочь Байрону. Она верила, что ее ждет блестящее будущее, а не жизнь бродяги. С момента, когда швейцарская няня, нанятая Мэри Шелли, привезла ребенка в палаццо Мочениго, Клэр для Байрона перестала существовать. Аллегра была хорошенькой, не по годам развитой девочкой, но имела, по словам Байрона, «чертовский характер». Клэр писала, спрашивала о новостях: «Не делай мир таким же мрачным для меня, как если бы моя Аллегра умерла». Байрон хранил молчание. Он продолжал свою рассеянную жизнь и связи с женщинами.

Клэр так и не увидела больше своего ребенка, хотя умоляла Байрона проявить милосердие и хотя бы признать ее право на материнство. Но она прекрасно знала, что любое ее слово для Байрона ненавистно. Она написала кучу писем — умоляющих, угрожающих, бранных, душераздирающих, — но все они оставались без ответа. Эта чудовищная жестокость была направлена на женщину, которая беззастенчиво преследовала его и по отношению к которой у него сложилась стойкая антипатия, переплетенная с его собственным чувством вины.

Когда «обожаемая bambina»[63] стала обнаруживать жгучий темперамент своих родителей, Байрон препоручил ее заботам британского консула Ричарда Белгрейва Хоппнера и его супруги, которые не были от нее в восторге и, когда им надо было уезжать из Венеции, передали девочку слуге, Антонио, а тот, в свою очередь, — миссис Мастерс, жене датского консула. К этому времени Аллегра уже выказывала отчужденность брошенного ребенка.

Вся Венеция уже знала экстравагантного лорда, на челе которого были написаны мрачные преступления. Рассказывали, как он ночью в парадном костюме прыгал в гондолу в поисках случайных удовольствий, держа факел, чтобы освещать весла гондольеров. Дворец, по признанию Байрона, действительно повидал всякое, но во всем этом не было истинных чувств, а женщины собственными уловками или ухищрениями своих матерей вытягивали из него немалые деньги и драгоценности. В Англии о его распутстве было хорошо известно. В письме, адресованном сразу Хобхаузу и Дугласу Киннерду, он перечислял имена: «Тарушелли, Да Мости, Спинеда, Лотти, Риццато, Элеанора, Карлотта, Джульетта, Альвизи, Замбьери, Элеанора да Бецци (любовница неаполитанского короля Джиаккино, во всяком случае, одна из любовниц), Терезина из Маццурати, Глеттенхаймер и ее сестра, Луиджа и ее мать, Форнаретта, Санта, Калигари, Портьера, статистка из Болоньи, Тентора и ее сестра — cum multis aliis[64]. Некоторые из них — графини, другие — жены сапожников; некоторые — аристократки, другие из средних классов или простолюдинки. И все они — шлюхи».

Продолжая свой «Путь повесы», он страдал от приступов головокружения, «рассеянного ревматизма», сифилиса, гонореи, отвращения к самому себе и, как ни удивительно, находил время, чтобы писать, даже при том, что, как он признавался Меррею, творчество для него было похоже на опорожнение кишечника и сопровождалось сильной болью. Американский литературный критик Джордж Стайнер заметил, что Венеция для Байрона стала тем же, что Рим для Корнеля, — он ощутил свободу и «воспарил на крыльях воображения». Байрон писал с яростью быка, которого гонят в хлев, — состояние, сопряженное с метаниями из стороны в сторону и попытками поднять кого-нибудь на рога.