Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна - Страница 29

Поэма «Беппо» («эксперимент в сфере комической поэзии») появилась на свет в 1817 году. Она изображала Венецию как «средоточие разврата». Байрон пишет о женщине, спокойно живущей со своим любовником, когда к ней внезапно возвращается муж, которого она считала утонувшим. Эту историю Байрону рассказал муж одной из его любовниц. Живая и многоликая, поэма буквально пестрела «яростными политическими выпадами» и стала предшественницей «Дон Жуана», его шедевра, которому Шелли предрекал судьбу величайшего поэтического произведения на английском языке со времен «Потерянного рая» Мильтона. «Дон Жуан» показал разительное отличие творчества Байрона от его соперников с их чувствительностью — «серебряной музыки» Шелли, «целительных крыльев» Кольриджа, «диких, пустынных холмов» Вордсворта и более всего от Китса, к которому Байрон испытывал особую неприязнь, отрицая его поэтические принципы и неудержимый эгоизм. Китс, со своей стороны, в «Падении Гипериона» утверждал, что лирика Байрона фальшива, а сам Байрон — «небрежный забияка, пишущий напыщенные, скверные стихи».

Двести двадцать две строфы первой песни «Дон Жуана» Байрон послал Джону Меррею вместе с заверением, что он намерен написать произведение, спокойно и весело повествующее обо всем на свете. Но о спокойствии не могло быть и речи — стихи оказались богохульными и непристойными, полными негодования и блестящей эрудиции; высокая романтика была погружена в историю и обнаруживала влияние Ветхого Завета, Вергилия и Гомера. «Донни Джонни», как нравилось Байрону называть своего героя, был взят им из пьесы Тирсо де Молины «El Burlador de Sevilla»[65], но его приключения существенно отличаются от таковых героя де Молины и «Дона Джованни» Моцарта.

«Подлец» поэт-лауреат Роберт Саути, которому адресовано шуточное Посвящение поэмы, изображен как «певчая птица», «карьерист» и «сухарь Боб» (намек на его импотенцию); здесь же — лорд Каслри, бывший вице-губернатор Ирландии, «интеллектуальный евнух», пропитанный ирландской кровью. Это сатира на человеческое падение, переплетенная с падением Жуана, потерявшего свою сексуальную невинность. Идеальная любовь к Гайде, дочери пирата, рушится, так как Жуан попадает в рабство, а беременная Гайде умирает. Эта личная трагедия разворачивается на фоне катастроф и тяжких испытаний мирового масштаба. Жуан становится свидетелем жестоких сражений на суше и на море, жажды наживы тех, кто торгует войной, он страдает от объятий ненасытных императриц и, в конце концов, выносит безжалостный обвинительный приговор английскому обществу, к которому он принадлежал, пока его не изгнали оттуда. Эта безграничная вселенная любви, честолюбия, вожделения, войны и уничтожения себе подобных описана с живостью сиюминутной газетной статьи. «Великий в своей небрежности» — так описала этот стиль критик и эссеист Анна Бартон, а Вирджиния Вулф восхищалась «эластичностью формы», допускающей такую свободу, при которой в произведение может быть включено все и вся. Августа, которая только слышала о «Дон Жуане», сказала, что, если Байрон будет продолжать в том же духе, это его погубит.

Когда Джон Меррей, этот «морщинистый носорог», получил первую песнь, он пришел в ужас. Издатель предложил сокращения, пропуски, тире, заменяющие наиболее вопиющие места; он созвал свой синод, включающий Хобхауза и Дугласа Киннерда, и они разбранили безвкусицу, бестактность, обвинения в адрес друзей и знакомых. Но для Байрона их соображения были просто «кучей навоза». Последние «ошметки терпения» были отброшены, он собирался расчищать себе путь, как дикобраз, и написал Меррею, что с подобной осмотрительностью тому следует возражать и против сочинений Ариосто, Лафонтена и Шекспира. Он не разрешит, чтобы его кастрировали.

Если он продолжит работать над поэмой, то будет писать ее по-своему, сообщил он Меррею. «Сдерживать мою буффонаду, — писал он, — это все равно что заставлять Гамлета “изображать безумие” в смирительной рубашке. Его жесты, как и мои мысли, будут совершенно нелепыми и до смешного скованными. Послушайте, душа такого рода произведений заключена в отклонениях от норм и правил».

Изображение Аннабеллы как Донны Инессы, матери Дон Жуана, которая «была живое поученье, мораль и притча с головы до ног»[66], тоже било «не в бровь, а в глаз», как и его холодный безжалостный взгляд на человечество. Обилие описаний моряков, потерпевших кораблекрушение, которые убивают, а затем пожирают собаку; картины нравов английской знати — голосующей, пирующей, пьющей, играющей в карты, развратничающей, и принадлежащих к ней «шаловливых дам», которые занимаются тем же самым, да еще имеют большую склонность к обману. Вся Англия возмутилась. Хобхауз, Киннерд, Сэмюэл Роджерс, Томас Мур, признавая блеск «Дон Жуана», говорили, что публиковать это невозможно. Августа, которая даже не читала его, предрекала, что «Дон Жуан» погубит Байрона.

Поэма была опубликована анонимно 15 июля 1819 года, но ни у кого не возникло сомнения относительно ее авторства. Говорили, что Китс на пути в Рим отбросил книгу с отвращением, а Вордсворт предрекал, что она нанесет самый большой в его время вред английскому характеру. Особую неприязнь Китса и других вызывало описание людей, уцелевших после кораблекрушения. Во время бури они потеряли своих товарищей, но их печаль уступила место приступам голода, и они плыли,

Байрон ни в чем не уступал, его взгляд на род человеческий был безжалостен, его взгляд на будущее — радикален. Война была «искусством мозгодробления и шеесворачивания». Наемные солдаты действовали как мясники, другие были забриты на половинное жалованье, чтобы удовлетворить потребности генералов, разжигателей войны, среди которых Веллингтон не был исключением.

Как и в отношении всех остальных его произведений, в рецензиях на «Дон Жуана» речь шла не о поэзии как таковой, а об их сочинителе. «Блэквуд Эдинбург мэгэзин» счел произведение «инфернальным» — «грязная и бесчестная поэма», которая заключенными в ней оскорблениями говорит о безмерном озлоблении «нераскаявшегося, ожесточенного, насмешливого, саркастического, веселящегося грешника, озверевшего маньяка, чью подлость невозможно искупить». Но Байрону нельзя было заткнуть рот, и Меррей содрогнулся, когда получил новые, еще более изобличительные строфы.

Байрон был охвачен творческим порывом, но оказалось, что поэзия не способна утишить ярость и тревогу, сжигавшие его. Круговорот удовольствий и дебошей, масштабами достойный Гаргантюа, возобновился, вовлекая в себя все новых женщин, имена которых остались неизвестными. И вдруг — неожиданная перемена. Он влюбился как раз в тот самый момент, когда решил было вообще отвернуться от женщин.

Там, где желчь англичан и трусость издателей оказались бессильны в отношении «Дон Жуана», преуспели мольбы этой новой музы. Графиня Гвиччиоли прочла пиратский французский перевод первой песни поэмы и, найдя ее «отвратительной», вынудила Байрона дать обещание не продолжать. Сжигаемый новым чувством, он уступил ей. В письме к Хобхаузу Байрон так и написал: «Я стал покорным — и сдался».

Второго апреля 1819 года графиня Тереза Гвиччиоли, посетив великосветский венецианский салон, поняла, что ее судьба решена: она узрела «небесное видение», сидящее на диване. Видением был лорд Байрон, который в несколько мрачном настроении, не желая смешиваться с остальными гостями, вместе со своим другом Александром Скоттом расположился на софе напротив входа.

На одной из еженедельных conversazione[68] у графини Бенцони, оживленной шестидесятилетней дамы, про которую ходили слухи, что она сама стала одним из завоеваний Байрона, хозяйка попросила Байрона познакомиться с молодой дамой, которая только что приехала со своим мужем, графом Алессандро Гвиччиоли. Тереза, в то время на третьем месяце беременности, оплакивала тогда смерть своей матери и младенца, который не прожил и четырех дней. Байрон отнекивался, повторял, что не хочет больше знакомиться с женщинами, не важно — красивыми или дурнушками. Но Скотт и графиня уговорили его; он пересек залу и был представлен Терезе как «пэр Англии и ее величайший поэт». В своей «Vie de Lord Byron»[69], написанной много позднее, она призналась, что была очарована его мелодичным голосом и улыбкой, которую Кольридж тоже сравнивал с «открывшимися вратами в небеса».