За закрытой дверью. Записки врача-венеролога - Фридланд Лев Семенович - Страница 20

Перед нами восемьсот человек, которые пронесли свою гонорею через амбулаторию института. На другой день после ночи любви никто из них не явился проверить себя в отношении возможности заражения. На третий день явилось 14 человек. Четырнадцать из восьмисот! Это меньше 2 проц. Огромное большинство явилось только на 6–10-ый день, т. е. в разгар процесса, даже не в момент обнаружения первых признаков. Между тем, ведь эти восемьсот человек заразились. Это значит, что в большинстве случаев имела место продажная любовь. По крайней мере, близость, которая не исключает подозрения.

Если такое легкомыслие наблюдается в начале болезни, можно ли ожидать более серьезного отношения к концу ее, требующему бездны терпения и настойчивости.

Будет ли так всегда? Не думаю. Пренебрежение к собственному здоровью будет в конце концов вырвано с корнем. Это время настанет. Когда оно придет, гонококк будет окончательно сбит со своих позиций.

Но кроме своего собственного здоровья, есть еще и чужое. Это чужое часто в то же самое время бывает и своим, близким, родным.

Надо помнить, что здоровье выше всякого стыда, всякой необходимости соблюдать тайну. Его нетронутость должна преобладать надо всеми другими соображениями.

Я не буду говорить, конечно, о наглых людях, о негодяях, о тех, кто заражает без смущения. Предполагается, что таких со временем не будет. Ибо испорченный характер — это продукт испорченной среды. А о существующих теперь тоже не будем говорить, потому что это уже область преступной воли.

Есть чрезвычайно многочисленная категория людей, которые не имеют мужества прямо посмотреть другому в глаза и честно сказать: «Не зови меня! Мне нельзя, я болен, я опасен». Язык не поворачивается сказать это из-за боязни семейного ада, скандала, слез, оскорблений.

Будем благословлять тот строй, который научит людей должной прямоте и правильному пониманию вещей.

Мало прививать чувство ответственности, надо приучать и к, мужеству. Как это сделать, не знаю. Должно быть, есть много путей к этому. Но это нужно постоянно долбить, как капля долбит камень, может быть, посредством кино, театров или другого какого-либо зрелищного действа.

Если бы удалось внедрить в сознание людей императивную категоричность этой простой истины, то и статистика зла, по крайней мере, в той специальной области, о которой я говорю, непомерно теперь разбухшей, рухнула бы, как карточный домик под напором ветра.

Я припоминаю совсем недавний случай.

Мне принесли письмо с просьбой помочь подателю его. Обращался ко мне большой друг, мне было очень приятно оказать ему услугу.

Речь шла об очень молодой женщине; у нее была гонорея, очень упорная.

Эта женщина лечилась много недель. К несчастью, она была красива, и врач, который должен был загладить чье-то преступление, влюбился в нее. А может быть, он был просто очень впечатлителен и легко терял голову. Ведь врач — тоже человек.

Однажды, провожая больную, он схватил ее у двери за руку и начал целовать. Вероятно, он и раньше выражал как-нибудь свою нежность. Но отделять жест и слово врача от жестов и слов человека иногда бывает трудно. Может быть, пациентка была мало наблюдательной и вовремя не заметила нарастания событий.

И она поступила так, как это делает каждая, на которую внезапно нападает мужчина. Она оттолкнула его кулаком. На пальце у нее было кольцо с камнем, и на лбу доктора образовалась багровая рана от края волос до переносицы. Больше они, конечно, не встречались. Лечение было прервано. Это было описано в письме. Пострадавшего коллегу я знал; он был способный врач. Мой приятель просил принять больную и довести лечение до конца.

Когда она вошла, и я говорил с нею, я увидел, что красота иногда, действительно, может быть даром злой феи. Красота этой женщины поражала. Ей было 18 лет, она была бедна и одиноко жила в большом неприветливом городе. Жизнь, которая только что расцвела, уже влачилась краем по грязи.

Я осмотрел ее очень тщательно; предстояла длительная борьба за выздоровление.

Она стала ходить ко мне на дом ежедневно. От амбулатории она отказалась наотрез, Мысль о регистрации приводила ее в ужас.

Однажды она сказала:

— Простите доктор, вы так добры ко мне. Я хочу попросить: нельзя ли мне бывать у вас два раза в день?

Мой отказ сильно огорчил ее.

Несколько дней спустя она сказала;

— Ах, как это долго тянется! Мне хотелось бы поскорее вылечиться. Как бы это узнать?

Я отнесся к этим крамольным словам спокойно и объяснил ей необходимость запастись терпением.

На всякий случай я отправил выделения в лабораторию для анализа. Ответ был неутешительный, — огромное количество лейкоцитов, множество диплококков и изредка гонококк Нейссера.

У нее опустились руки, когда я сообщил ей, что до конца еще далеко. Лицо посерело, взор потух.

Потом она стала сильно нервничать. С нею что-то происходило. Это не было обычное нетерпение. Что-то сидело в ее голове, — нечто вроде психической занозы.

Иногда глаза у нее блестели радостью. А иногда губы сжимались, брови, как две змейки, тянулись к переносью, в зрачках появлялись черные искры. То она была неестественно оживленна, то была мрачна, как преступник на плахе.

Однажды она воскликнула:

— Доктор, родной, нельзя ли поскорей?

Она молила взглядом. Я сказал как можно мягче:

— Потерпите. Я сам бьюсь над этим.

Она откинулась в кресле. Она стала громко рыдать.

Кое-как я закончил процедуру, снял ее с кресла и усадил за своим столом. Она спрятала лицо в ладони и тихо всхлипывала, каик обиженный ребенок, утомленный громким плачем. Мочка уха, выпроставшаяся из-под пряди, рдела пунцово.

Я успокаивал ее, ибо я догадывался, что она нервничает неспроста. Она размякла, ослабла и начала рассказывать.

Какая знакомая картина!

Она учится в Институте Сценических Искусств. Где-то на Кубани, в маленьком городишке, она мечтала об искусстве, о славе, о ярком обмане сцены. Она не хотела быть ни стенографисткой, ни учительницей, ни делопроизводительницей. Она искала славы. И, оставив свою полуголодную, как и она, старушку-мать, она отправилась в Ленинград, каким-то чудом сколотив себе деньги на билет. Чемодан у нее был маленький, старый. Но она везла с собой огромный запас молодости, надежд, планов и доверия к людям.

В институте, как полагается, она испытала первую любовь. Слова обольщения проникли в ее сердце и мозг. И в ее неискушенном воображении жизнь стала развертываться, как начало чудесной сказки.

Герой ее романа — испытанный ловец. И к провинциалочке, не расстающейся с предрассудками и условностями, он применяет особый подход. Он позволяет считать себя женихом.

В один прекрасный день она застает его в мрачном настроении. Она встревожена.

— Отчего ты такой? Случилось что-нибудь? Дорогой мой, скажи!

На его лице видно отражение внутренней борьбы. Молчание.

Наконец, он изрекает:

— Не любишь ты меня. Нет. Чувствую, что не любишь.

— Ваня, дорогой, любимый, что ты?! Больше жизни люблю. Какой ты смешной!

Он отстраняет ее рукой.

— Нет, неправда! Сказать не могу, почему, но вижу, не любишь. Нутром, вот здесь, чувствую. — И после долгой паузы продолжает: — Любовь не рассуждает, не уверяет. Тот, кто любит, готов на все. Любовь, как огонь. И только тогда, когда любовь — огонь, сжигаются все сомнения, и остается только счастье.

Какие слова! Глаза его сверкают вдохновением.

И вот, она доказывает ему, что любовь — огонь. Аргумент вечный, женский.

Через две недели, насытившись, он кончает игру. Впрочем, следы грима еще остаются.

Тоном раскаяния он делает ей признание. Это, оказывается, не она, а он не любит. Тогда, две недели назад, он не мог разобраться в этом. Но он проверил себя, и теперь все ясно. Ему больно, но лжи не должно быть между ними. Они не должны допускать насилия над чувством и лицемерия.