Постчеловечество - Калашников Максим - Страница 32

Вся новизна изложенного — просто в несколько ином, немного смещенном взгляде на общеизвестную и неоспоримую деятельность организаций: во взгляде с точки зрения соответствия их деятельности критерию разумности и с точки зрения продолжения человеческой эволюции за пределами отдельно взятого человека.

Не является представление о разумности организаций и очередной фобией слишком быстро развивающегося человечества. С формальной точки зрения все вроде бы в порядке: страх божий, страх техники, страх инопланетян, — отсюда рукой подать до страха перед новым разумом, объемлющем нас, существующим одновременно с нами и, безусловно, влияющим на нас, но для нас остающимся непостижимым и недостижимым.

Однако в реальности отсутствует главная, ключевая составляющая фобии — сам страх. Для его появления и распространения мы слишком хорошо знаем, что такое организации (так, мы знаем их значительно лучше, чем других кандидатов на роль носителей «нечеловеческого разума» — дельфинов). Мы живем и работаем в них, воспринимаем их как дом, построенный если не своими руками, то на нашей памяти, мы взаимодействуем с ними и, что бы про них ни говорили, не боимся их, — потому что хорошо знаем и видим, что в целом они созданы нами и в основном для нашего же собственного блага. Мы слишком привыкли пользоваться ими в своих целях, чтобы какие-то слова о них, пусть даже подкрепленные болезненными действиями с их стороны, могли нас напугать.

Но главное — мы инстинктивно (и вполне справедливо) склонны рассматривать организации как наше собственное продолжение. А такой подход исключает возможность появления страха на самом надежном — на подсознательном уровне: человек может бояться своего дома, своих детей и своих домашних животных, но не способен ощутить угрозу со стороны своего собственного, послушного ему тела — со стороны руки или ноги.

Поэтому предположение о разумности организаций, — не информационный фантом и не оригинальная фобия, но обыденная реальность.

То обыденное, что окружает нас и частью чего мы являемся почти с самого своего рождения и часто — до самой смерти, оказывается едва ли не самой захватывающей из доступных нам тайн нашего бытия.

Что может быть более обескураживающим с точки зрения ограниченности возможностей отдельного человеческого сознания? Что может быть более вдохновляющим с точки зрения возможностей и перспектив развития человечества, его познания и самопознания?

Повторим еще раз: посредством все более разветвленных и сложных организаций человечество постоянно приспосабливает себя к решению все более сложных проблем, как бы приподнимая свой интеллектуальный и организационный уровень до уровня, соответствующего этим проблемам.

Из-за принципиального единства мироздания эти проблемы в конечном счете едины и по мере усложнения, как это ни парадоксально, настойчиво требуют не только нарастающей специализации, но и выработки все более единого подхода к ним, — требуют универсализации знания.

Универсализация знаний, несмотря на растущую потребность в ней, на индивидуальном уровне редка, если вообще встречается: слишком сложны и разнообразны эти знания. Даже философия, универсальная по своей природе, требует создания специальных и достаточно сложных систем «приводных ремней», адаптирующих ее положения к реалиям конкретных сфер знаний.

Обычно универсализация знания проявляется лишь частично: как синтез, объединение предварительно резко разделенных и притом — обязательно смежных отраслей знания. В традиционном же, энциклопедическом, всеохватывающем (или хотя бы широко охватывающем) смысле слова она оказывается достоянием либо разветвленных компьютерных систем, либо крупных коллективов, становящихся в эпоху информационных технологий вместо отдельного человека основной единицей, инструментом и в конечном счете, вероятно, субъектом познания.

К нынешнему человечеству вполне применим апокриф об использовании иероглифического письма: число иероглифов, необходимых для написания или прочтения специализированной статьи и тем более книги, заведомо превышает в принципе доступное заучиванию одним человеком. Поэтому процесс письма и чтения по специальности — и, таким образом, процесс познания в целом, — доступен не отдельному человеку, но только коллективу.

Эпоху информационных технологий можно назвать «эпохой интеллектуальной коллективизации», точнее — эпохой принудительного, технологически предопределенного и в определенной мере даже насильственного коллективизма. Ибо один не в силах воспринять необходимый для него объем информации.

В этом отношении коллективизм компьютерного века столь же жестко предопределяется использованием господствующей технологии, как и коллективизм Древнего Египта и других государств, для которых организация массовых работ (в основном в области мелиорации) была объективным условием выживания.

Качественная разница заключается в самих используемых технологиях и, соответственно, в уровне и производительности индивидуального человека и его индивидуального сознания, являющегося частью коллективного разума.

В Древнем Египте организация общества могла быть сколь угодно совершенной, — но она находилась в столь жестких внешних рамках и осуществляла настолько примитивные функции, что по необходимости представляла собой простейший социальный автомат, не способный не то что к сложной деятельности и самообучению, но даже к малейшему стихийному приспособлению к меняющейся окружающей среде. При значительных и относительно быстрых изменениях этой среды социальные автоматы древности рушились, как карточные домики, какими бы изощренными они ни были и какие индивидуальные умения ни стимулировали бы они в своих недрах на потребу восхищенным археологам будущего.

Однако принудительный коллективизм компьютерной эры имеет и другую — не коллективную, но индивидуальную сторону. В условиях доминирования информационных технологий индивидуум постепенно становится таким же частичным работником, каким он был и в машинном производстве. Раньше он был бесправным придатком станка — теперь он становится почти столь же бесправным придатком общедоступного, но все равно не зависящего от него и не контролируемого им информационного окружения, — принадлежащего и управляемого, правда, уже не таким же отдельным человеком, как и он сам, но «коллективным разумом» новых организаций.

Специализируясь на неизбежно узкой и, как правило, в силу объективных обстоятельств сужающейся теме, работник ставится ограниченным, односторонне развитым. Если организация — это нечто «большее, чем человек», то ее сотрудник, какие бы степени свободы ни были ему предоставлены, — неизбежно уже нечто меньшее.

Именно в этом заключается, с одной стороны, один из секретов успешности американской личной ограниченности, на которую обращают внимание большинство представителей других обществ, а с другой — причина настойчивого, последовательного и в конечном счете эффективного культивирования американским обществом этой ограниченности. Дело в том, что ограниченность личности, ее одностороннее развитие существенно облегчают ее встраивание в организацию и тем самым повышают ее эффективность как частичного, пусть даже и творческого, работника.

Односторонне развитых людей намного легче складывать в организационные структуры — по тем же причинам, по которым строить сооружения из одинаковых и потому заведомо совпадающих друг с другом кубиков проще и надежней, чем из хаотически подобранных объектов случайных, пусть даже и красивых, очертаний.

Именно в этой особенности американского национального характера и заключается одна из причин того, что искусство составлять людей в структуры впервые появилось как вид деятельности именно в США. А когда людей легче складывать в структуры, то и сами эти структуры работают надежней и добиваются больших конкурентных успехов.

Оборотная сторона этого — упрощение структуры личности не только как результат, но и как стратегическая социальная цель, как стихийно проявляющаяся задача основной части организаций и общества в целом. Это ведет к стандартизации, ограничивающей возможности индивидуального творчества и подрывающей тем самым саму возможность прогресса организаций.