Волчья хватка. Книга 2 - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 6

— В самом деле не умею.

— Да ты просто жмот! Скупердяй! Тебе жалко поделиться своей наукой! Ты даже готов судьбу свою изломать от жадности!

— Беда в том, что я не оборотень. Сирый недоверчиво ухмыльнулся:

— Все Ражные умели оборачиваться, а ты нет?

— Болтовня.

— Так и так узнаю! Чего скрывать? Бренка из тебя все вытряхнет, а я у него потом спрошу свою долю.

— Ну, спроси…

Калик завязал свою котомку и забросил за плечи:

— Ох, и упёртый же ты! Зачем я вызвался вести тебя? Думал, ну хоть что у тебя выманю. И не для себя, не для своей выгоды!.. Добро, пошли к сороке так, бесплатно. Рана-то гноится…

Голован вёз Молчуна в багажнике, чтобы не привлекать к себе внимания, всю дорогу навязчиво думал о волке и просил у него прощения, как у человека. Он не рискнул снимать с него пут, а лишь чуть ослабил их на лапах и развязал зверя уже в своей вотчине, когда принёс в сарай.

— Только не надо мстить людям… — в последнюю очередь он разрезал верёвку, стягивающую пасть, и выскочил из сарая.

Волк выплюнул палку, заложенную между челюстей, и наконец-то задышал вольно, вывалив мешающий язык. После чего дотянулся до раны на брюхе, полизал коросту, побродил, слепо тыкаясь в стены, и лёг на солому. Понаблюдав за ним сквозь щель, Голован успокоился и, поскольку мяса у него не было — из всей домашней твари держал лишь курочек да пчёл, то сварил зверю каши на сухом молоке.

— Придётся тебе попоститься, — сказал, подсовывая миску под дверь. — Я потом съезжу на ферму и привезу дохлого телёнка.

Молчун даже не понюхал пищи, а может, запаха не почуял, поскольку из носа все ещё текла сукровица с гнойными сгустками, которую он пытался выбить, часто чихая. Голован осмелел, вошёл к волку и подставил миску поближе:

— Давай, ешь. Надо жить…

Зверь отвернулся, лёг на бок и позволил осмотреть себя. Конечно, ему было не до еды: кроме мокнущей раны на брюхе, была ещё одна, посерьёзнее — пустая, забитая коростой, глазница. Второй глаз совсем затянулся бельмом и, что как-то неприятно потрясло священника, кровоточил, напоминая о кровавых слезах и муках.

Голован никогда не занимался лечением, тем паче животных, если не считать святой воды, за которой приходили к нему дачники и старушки из ближних деревень. Промывать раны и окроплять ею зверя отец Николай посчитал за кощунство, равно как и молиться за его здравие, поэтому привёз колхозного ветеринара, бывшего теперь на пенсии. Тот хоть и с опаской и с помощью Голована, но все-таки осмотрел Молчуна и даже в вытекшем глазу поковырялся.

— Откуда у тебя волк-то? — спросил.

— Да приблудился… — в общем-то это была святая ложь. — Пришёл за помощью…

— А кто же ему брюхо зашил?

— Я и зашил…

— Первый раз вижу — берестой…

— Ну не нитками же зашивать?

— Знаешь что, батюшка, — огорчённо сказал ветеринар, — пожалуй, я принесу ружьё. Нечего тут лечить…

И тотчас оба, услышав тихий, гортанный рык, ретировались за дверь. Пенсионер ничего не понял, вернее, расценил это как непредсказуемость дикого зверя, однако Голована охватило холодком.

— Не надо ружья…

— Сдохнет… У него огромный гнойник в черепной коробке, поэтому из носа течёт.

— Как уж Богу угодно будет, — положился на небесную волю отец Николай.

— А что, батюшка, ты считаешь, и дикие звери под Богом ходят? — усмехнулся ветеринар.

— Кто создал тварь, под тем она и ходит… Голован отвёз пенсионера домой и, вернувшись, сразу же пошёл в сарай к Молчуну.

— Неужто ты, брат, и речь человеческую понимаешь? — спросил, присев возле него. — Не пугай меня, лучше уж оставайся зверем, раз в зверином облике.

Волк обернулся на его голос и тихо заскулил.

Два дня он лакал только воду, изредка зализывал рану на брюхе и скулил у двери, царапал её когтями — просился на волю. Должно быть, ветеринар был прав, зверь гнил заживо и все чаще тряс головой, пытаясь избавиться от боли, и все реже вставал, но страдал как-то молча, невыразительно, и поэтому его муки не воспринимались так остро, как если бы на его месте было домашнее животное. Вначале Голован не хотел отпускать волка, опасаясь, что тот пойдёт в деревню, напугает людей или попадёт под выстрел зайчатников, которые по выходным охотились в окрестностях. Но потом вдруг подумал, что зверь, возможно, сам отыщет необходимую лечебную траву, корешки, и однажды открыл ему дверь. Молчун вяло побродил возле сарая, то и дело натыкаясь на деревья, прошёл по дубраве, затем нагрёб кучу листвы и, покрутившись волчком, лёг на пригорке возле церкви.

Отец Николай решил, что волк просился из тёмного сарая, чтобы умереть на воле, пусть и под тусклым осенним, но солнцем, и не стал ему мешать.

Несмотря на предзимнее безлюдье и отсутствие прихожан, Голован каждый день утром и вечером открывал храм и служил в одиночку, исполняя обязанности звонаря, дьякона и священника, поскольку из-за скудости прихода таковых ему не полагалось. Лампадки продолжали гореть до самой весны, поэтому он сам подливал масло, зажигал перед службой и тушил потом свечи, раскуривал кадило, подметал каменный пол в холодном храме и протирал пыль — пока с первыми проталинами не появлялся народ, среди которых было достаточно пожилых пенсионерок, добровольно прислуживающих и считающих это за особую честь. Единственными событиями, как-то нарушающими этот зимний ритм жизни, были в основном причащение тяжело больных, а потом отпевание и похороны, когда умирали местные старики и старушки; отец Николай давно уже никого не крестил, тем паче новорождённых младенцев — рожать уже некому было.

И вообще никогда не венчал.

Если не считать благочинного, который наведывался всего раз перед Великим постом, то получается, всю зиму Голован разговаривал только с Богом.

Волк пролежал до вечера без всякого движения, однако когда отец Николай открыл церковь и стал готовиться к службе, вдруг услышал скрябанье в железную дверь. Он не собирался впускать волка, поэтому вышел в притвор, чтобы отвести его на ночь в сарай, но едва открыл створку, как Молчун неожиданно проворно заскочил в храм и лёг сразу же у входа. Причём не на бок, а на свой раненый живот и смиренно положил голову на лапы.

— Ты что это, брат? Давай иди отсюда, — вытаскивать насильно он не решился, — нельзя тебе…

Волк поднял на него бельмастый глаз и вновь потупился. Головану охолодило спину.

— Мне ведь после тебя храм придётся освящать… Не положено, ступай-ка в сарай.

Молчун подполз к стене и уткнулся в неё лбом, как кающийся великий грешник.

— Ладно, — с щемящим душевным страхом обронил отец Николай. — Иногда ведь в храм истинные звери ходят — ничего, терпим…

Он начал службу и, как всегда, забыл обо всем, но в какой-то момент услышал, а точнее, ощутил, что свой собственный голос становится мощнее, как бы если кто-то в унисон вдруг запел вместе с ним. Голован так привык к акустике храма, что улавливал любой посторонний звук и точно угадывал его природу вплоть до треска и угасания плохих свечей. Не прерывая пения, он оглянулся на волка, но тот по-прежнему неподвижно лежал в смиренной позе.

И потом ещё несколько раз он ощущал это усиление голоса, а когда обернулся к несуществующей пастве с поклоном, заметил, как волк привстал на передних лапах и вроде бы тоже склонил голову.

Закончив службу, отец Николай потушил свечи, оставив одну поближе ко входу, чтобы загасить её последней.

— Ну, пошли, — сказал он волку.

Зверь как-то нехотя встал, пошёл в открытую дверь, а на улице сразу же направился в сарай.

Наутро же, когда Голован вышел из дома, Молчун уже лежал возле церкви на куче листвы, и стоило лишь брякнуть навесным замком, как он на правах прихожанина поднялся на паперть.

— Не знаю, брат, как и поступить, — сказал священник. — Собак и прочих животных принято гнать из храма. А что с волками делать, ничего не сказано…

Молчун однако же встал рядом и изготовился войти в двери.