Волчья хватка. Книга 2 - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 7

— И то рассудить, ты ведь не собака, — поразмыслил Голован. — Раз тебя тянет сюда — иди. Вроде бы тоже божья тварь…

Волк лёг на вчерашнее место, замер, и Голован, готовясь к службе, чувствовал на себе его бельмастый взгляд — должно быть, зверь все-таки немного видел или просто реагировал так на звуки передвижения. Пока отец Николай читал по требнику молитвы, зверь молчал, но едва священник запел, как отчётливо различил вплетённый посторонний голос и оборвался на полуслове.

Молчун пел! Не выл, не скулил, а именно пел, бессловно повторяя мелодию херувимской.

Хорошо это или дурно, отец Николай в тот же миг сообразить не мог, ибо нельзя было прерывать службу, а волк теперь и не скрывал своего участия и, если вчера лишь подпевал, то сегодня вторил, будто хорист, и разве что слова не выпевал, при этом вскидывая голову.

— Ты у меня так скоро и креститься запросишься, — запирая храм, шутливо проговорил Голован. — Чудны твои дела, Господи…

В то же утро, ещё до восхода, он ушёл на озеро ставить зимние сети, которые потом проверял со льда. Там его и разыскал калик, что обычно разносил поруки, закричал с берега, замахал руками:

— Причаливай, Голован! Я к тебе с поручением! Отец Николай в это время сеть на дно опускал — не бросишь на середине.

— Ну, говори! — отозвался. — Пусто кругом.

— Меня старец за волком прислал, — сообщил он. — Велел привести к нему в Рощу.

Голован опешил:

— Что же это, Ослаб у меня дар отнимает?

— Почему дар-то? Ты же сам увёз его из Судной Рощи?

— Мне этого зверя Ражный преподнёс ещё перед схваткой со Скифом, — объяснил отец Николай. — Но тогда Молчун жеребёнка зарезал и сбежал. А сейчас, выходит, вернулся.

— Это ты со старцем разбирайся! — отмахнулся калик. — Мне велено забрать и доставить.

— Да ведь волк-то не драгоценный дар, чтоб в казну сдавать?

— Ты, батюшка, лучше не противься, отдай зверя, да и дело с концом, — посоветовал сирый. — Последнее время Ослаб гневный, не потерпит ослушаний и в Сирое загонит.

В последние годы от этого Урочища зарекаться было нельзя…

— Его опричники и так зверя измордовали, — однако же возмутился священник. — Он вон кровавыми слезами плачет… Теперь-то на что старцу волк потребовался?

— Сам спроси, я не знаю. Говорят, он был потрясён… Дикий зверь, а не пошёл против хозяина. Должно быть, верность понравилась.

Отец Николай кое-как поставил сеть и причалил к берегу:

— Пойди и передай, я чту правую волю старца и перед подвигом ослабления преклоняю голову. Но волка не отдам.

— Ох, зря ты так, батюшка, — пожалел сирый, повздыхал и ушёл ни с чем.

Головану не то чтобы тревожно стало, а как-то неуютно от несправедливого требования Ослаба. Обычно старцы старались ладить с вотчинниками, поскольку Сергиево Воинство в мирное время во многом существовало за счёт них. А тут сразу вспомнился Ражный, через Судный поединок лишённый вотчины, и были слухи, ещё двух поместных араксов старец свёл в Сирое. Дела и помыслы старцев обсуждению не подлежали, ибо все это наверняка имело глубокую и очень важную цель, пока что не объявленную и недоступную, однако несколько дней Голован ходил расстроенным, не покидал вотчины и часто глядел на дорогу. У него и мысли не было, что Ослаб теперь взялся за него и вздумал лишить вотчины; отец Николай настолько строго придерживался устава Воинства, что был неуязвим и к тому же отличался добрым и покладистым характером во внутренних отношениях засадников.

Так прошла неделя, старец никаких знаков недовольства не подавал, и Голован успокоился, к тому же однажды после утренней службы, когда они с Молчуном вышли из храма, заметил, что он не плетётся, как всегда, а трусит к своему сараю, причём ни на что не натыкаясь.

Дождавшись, когда рассветёт, отец Николай тщательно осмотрел волка и обнаружил, что бельмо на глазу почти рассосалось, появился живой и реагирующий на свет зрачок, а ещё недавно только назревающий гнойник в глазнице вышел, и теперь под рваным веком образовалась розовая, ещё нежная кожистая пелена.

И рана на брюхе хотя ещё и мокла кое-где, однако начала рубцеваться, и можно было снимать швы…

— Да ты, брат, молиться научился! — обрадовался Голован. — И Господь тебя слышит. А то как бы прозрел?.. Ну-ка, вторь мне: «Господи, воззвах к тебе, услыши мя: воими гласу моления моего, внегда воззвати ми к тебе!»

Волк поднял голову и в точности повторил пение, разве что вместо слов у него получались льющиеся и неожиданно звонкие для звериной глотки звуки.

— А дачники не умеют молиться и чуда ждут! — засмеялся священник. — Оно же вот! Благодарю тебя, Господи! Ты и к зверю бываешь милостив.

На следующий день Молчун наконец-то стал есть, и поскольку за время болезни исхудал так, что напоминал велосипед, постной кашей его было не поправить. Отец Николай поехал на колхозную ферму за дохлыми телятами, а когда вернулся, застал у себя Скифа, о коем говорили, будто он опричник Ослаба. Старый поединщик приехал на машине и не один — с двумя отроками, вероятно, отданными ему в учение. Сам он, как и положено вольному, скромно сидел на верхней ступеньке крыльца, не смея войти в избу, а отроки разгуливали по дубраве и вроде бы собирали жёлуди.

Существовало поверье: если юному араксу до всех пиров посчастливится угодить в Рощу, набрать там желудей и, прорастив их, высадить где-нибудь в потаённой части леса, то это принесёт быстрое взросление и победу в Свадебном поединке…

— Скоро мы с тобой свиделись! — вроде бы обрадовался Скиф. — Вот, ехал мимо, дай, думаю, навещу вотчинника!

Привыкший побеждать в кулачном зачине, он не любил тянуть схватку и доводить её до сечи, поэтому и разговаривать с ним следовало соответственно.

— За Молчуном приехал? — в лоб спросил Голован.

— Да вот хотел взглянуть поближе, что за зверя помиловал Ражный, — Скиф озаботился при внешней весёлости. — А он из-под носа ушёл!

— Это не зверь, — отец Николай мысленно порадовался. — Разве что обличьем…

— Тебе, конечно, виднее, но ублажи старика, покажи тварь.

— Коли убежал, как же покажу?

— От нас убежал, а к тебе-то придёт.

— Могу дать послушать, — сказал Голован и пропел: — «Радуйся, благодатная Богородице Дево, из тебя бо возсия Солнце правды!»

Глотки в роду священников Голованов были лужёные, в прошлую пору, чтобы на колокольню не подниматься и не звонить к заутрене, деды созывали народ с паперти — говорят, в деревнях за три версты у подсолнухов головки отлетали, а за семь у баб, словно ветром, подолы задирало.

Волк ответил низким и гулким баритоном, и Скиф в первый момент решил, что это всего лишь эхо.

— И что, придёт? — спросил он.

— Не знаю. Он у меня вольный аракс… Молчун же, услышав голос Голована, сам запел аллилую, и только тогда опричник сообразил, кто отзывается в лесу.

— Да он у тебя вместо дьякона! — засмеялся Скиф и подал знак отрокам.

Те помчались на волчье пение.

— Старцу-то зачем этот волк? — спросил отец Николай, но Скиф будто и не расслышал, предавшись философии.

— Неужели не держит на людей зла?

— Не держит, — с гордостью подтвердил Голован.

— Тогда это оборотень какой-то…

— У животной твари сознание другое, и мыслит она иначе.

— Да вроде бы тварь-то бессмысленная? Может, он боли не почуял?

— Все почуял. И потрясение испытал, и шок, как человек…

— Чем же мы отличаемся? — не поверил опричник.

— Памятью, — слушая волчье пение, объяснил Голован. — Мы думаем, неразумные они твари, поскольку нет у них заднего ума. Или, как теперь говорят, параллельного мышления, как у человека. Мы-то понимаем, не калёный прут виноват или палка, а тот, у кого она в руках. А зверь капкан грызёт, пулю выкусывает… Не может он запомнить, от кого исходит зло, потому и самого зла не помнит. Это я так думаю.

Волк внезапно замолчал, не окончив псалма на фразе: «Да исправится молитва моя…»

— Поймали! — определил Скиф. — Отроки у меня проворные…