Больше никогда не спать - Херманс Виллем Фредерик - Страница 14

Меня терзают мучительные сомнения. Может, вчера в Тромсё зрение меня не подвело? Может, человек, которого я видел на проплывавшем под мостом корабле, был и правда Арне? А когда я поднялся на корабль, Арне уже давно сошёл, а человек, которого я там застал, был совсем не тот (а тот был Арне!), что махал мне рукой с корабля.

Лодка подходит всё ближе к берегу, мотор выключается, дно царапают камни. Я выхожу на сушу.

Острый укол заставляет содрогнуться моё левое веко. Я провожу по нему рукой, к пальцам липнут останки раздавленного комара. Комары роятся вокруг моей головы. Садятся мне на лоб, на нос, на тыльную сторону ладоней. Мне нужно нести чемодан и рюкзак, так что я не могу их отогнать.

Пустая лодка остаётся у берега.

Вот, добрался. Куда же мне теперь идти? Деревянная лестница поднимается от берега к дороге, вдоль которой сооружён низкий каменный бруствер. Уже взвалив рюкзак на спину, взяв чемодан и начиная подниматься вверх по лестнице, я замечаю, что кто-то бежит вдоль бруствера в мою сторону.

Я вижу только его голову и плечи. Он без шляпы. Он перепрыгивает через бруствер и бежит ко мне по склону. Движения его тонких ног быстрые, но точные и осторожные. Я останавливаюсь, жду. Он всё время смотрит на меня, он улыбается, но рукой мне вовсе не машет. На Арне высокие сапоги и анорак. Шнурки от капюшона болтаются у него на груди.

— Привет!

— Привет, Арне!

Он сразу берёт у меня чемодан и проходит с ним вверх по лестнице.

— Самолёт обычно опаздывает на час, — объясняет он, когда мы выходим на дорогу и идём по ней рядом. — Мне нужно было ещё кое-что купить, я не думал, что сегодня он прилетит так рано.

По-английски он говорит осторожно — правильно, но без особых тонкостей.

— Сперва мы отнесём твой чемодан в дом. Там ты сможешь переодеться. Автобус в три часа. Времени достаточно. O.K.?

Арне примерно на голову выше меня. У него очень светлые волосы, скорее длинные, чем короткие. На макушке уже намечается лысина, а на висках седина. Хотя ему всего двадцать шесть, всего на год больше, чем мне. Одежда на нём такая старая, что это бросается в глаза. На штанах и на локтях анорака заплаты. Когда он сказал, что автобус уходит в три, я видел, как он посмотрел на свои часы. Это не настоящие наручные часы, а старые карманные, они вмонтированы в кожаный ремешок. Такие продавались много лет назад, когда наручные часы только вошли в моду.

— Долгий путь, сюда из Амстердама, правда?

В тех банальных вопросах, что я в свою очередь задаю Арне (как дела? давно ли он уже в Алте?), нет даже никакого намёка на облегчение, которое я испытал оттого, что наша встреча состоялась. Внезапно я осознаю, что всю жизнь меня преследует навязчивый страх оказаться одураченным. Но даже если отвлечься от этого страха, всё равно, за полчаса до моего приезда с Арне мог произойти какой-нибудь несчастный случай. Он мог попасть под машину. Или у него мог случиться инфаркт. Странно, сказали бы родственники, у Арне никогда не было никаких проблем с сердцем. Такой молодой! Или он мог упасть. Скатиться вниз с неопасного на вид склона и разбить голову о камень.

Я весь в поту и без конца отмахиваюсь от комаров. Глядя на Арне, я вижу, что вокруг него их тоже целая туча.

— Я мог бы приехать на два дня раньше, если бы отправился сюда прямо из Осло. Но я заходил к Нуммедалу, и Нуммедал посоветовал мне посетить Геологическую Службу в Тронхейме.

— У кого ты там был? У (непонятное слово)?

— Валбиффа я не застал.

— (Непонятное слово) — заклятый враг Нуммедала.

— В Тронхейме они тоже так говорили.

— Нуммедаловским шовинизмом все уже по горло сыты.

— Шовинизмом? Ко мне он тоже приставал с…

— Он пристаёт к каждому иностранцу, а своих соотечественников вечно пилит за то, что они недостаточно любят родную страну.

— Мне попадались норвежцы, которые извинялись передо мной за то, что в Лондоне всё гораздо лучше, чем в Осло. Но голландцы разговаривают с иностранцами примерно так же. Однажды в поезде я видел голландца, который показывал соседу-испанцу голландский герб в своём паспорте. «You see this?» — говорил он. «Dutch lion. Now just dog.» В Испании! В стране, с которой мы восемьдесят лет воевали!

— Знаешь, — говорит Арне, — мы, норвежцы, живём в стране, которая до самого последнего времени почти никогда не была вполне независима. Сначала под датчанами, потом под шведами. Наш язык в мире почти ничего не значит. Любой студент должен знать английский, французский и немецкий. Без этих языков не получить ни один диплом. Поэтому норвежский воспринимается как своего рода низший язык, язык учеников. Высшая мудрость записана на иностранных языках. Учителя обращаются к нам по-английски со страниц английских учебников. По-английски все мы свободно читаем, но, как правило, не можем говорить или писать без ошибок. Я и сейчас, пытаясь объяснить тебе ситуацию, это чувствую. Если бы я говорил по-норвежски, я подобрал бы гораздо более точные слова.

— Да, конечно, я прекрасно тебя понимаю.

— Всё-таки люди, говорящие не на своём родном языке, всегда оказываются в подчинённом положении, это неизбежно. Почему все покорённые народы, негры, индейцы и так далее, считались такими простодушными? Да просто потому, что они были вынуждены обращаться к своим покорителям на чужом языке, который они не очень хорошо знали.

— А что, разве книги не переводят на норвежский?

— Да нет, конечно, переводят, очень много. Но всё равно, сам факт, что это иностранные книги, что это не наша собственная работа, оказывает на многих подавляющее действие.

— Почему подавляющее? Подавлять это может только тех, кто думает в терминах наций, наций, каждая из которых хочет выбиться в вожаки стаи. Но ведь нужно понимать, что на самом деле весь мир — это единое целое!

— Понимать! — отвечает Арне. Понимать вот здесь (он хлопает себя по лбу) — да, конечно. А понимать вот здесь (он легонько толкает меня в грудь), понимать вот здесь не получается. И знаешь, почему?

Не имею ни малейшего представления, говорю я.

— Потому что у каждого из нас, каким бы мудрецом он ни был, внутри сидит сумасшедший. Буйный сумасшедший. И он, как и все сумасшедшие, вырос из того ребёнка, которым ты был в год, в два, в три. А этот ребёнок понимает только один язык. Свой родной.

Всё это Арне говорит спокойно, не слишком быстро, не слишком медленно, плавно, ясно. Несмотря на то, что при этом мы поднимаемся по крутому песчаному откосу. Он не задыхается, не пыхтит, идёт не скорее и не тише, чем по ровной местности.

— В маленькую страну, — продолжает он, — политика, мода, фильмы, машины, техника, в общем, почти всё приходит из-за границы. Если к тому же почти все важные книги, то есть, книги, в которых написана правда, которые лучше и умнее, чем большинство местных книг, — если все такие книги написаны на чужих языках, то тогда твоя страна превращается во что-то вроде колонии или провинции. В самом деле, кто такие колонисты и провинциалы? Это в точности те люди, которые вечно не в курсе дела, ничего толком не знают, всегда ошибаются, отсталы, и так далее.

Одолев откос, мы выходим на другую дорогу, немощёную, но широкую. По обеим сторонам дороги стоит редкий лес, а в нём — маленькие деревянные бунгало. Заборов нет ни вдоль дороги, ни между домами.

Вровень с нами едет девочка на трёхколёсном велосипеде. Педалей она не крутит, а отталкивается ногами от земли. Она что-то кричит мальчику, запускающему неподалёку самолётик из катапульты. Самолётик взлетает и застревает высоко в кроне ели.

— Что сказала девочка? — спрашиваю я.

— Она сказала: «Осторожно!». Но дети не доверяют друг другу. Ребёнок скорее послушает отца, чем другого ребёнка. Точно так же и мы верим иностранцу легче, чем соотечественнику, даже если на самом деле этот соотечественник прав. Когда появляется норвежец с какими-нибудь новыми идеями, люди говорят: «Это, наверное, ерунда какая-то, потому что в американских книжках такого не пишут». А когда американец несёт чушь и норвежец ему возражает, они говорят: «Да он просто не в курсе! Он же провинциал! Надо бы ему на годик съездить в Америку». В маленькой стране выгоднее всего обезьянничать. И так повсюду, в любом деле. Теперь, когда Ибсен и Стриндберг давно умерли, все знают, что это были величайшие скандинавские писатели всех времён. Но при их жизни!.. Практически любой дровосек мог получить Нобелевскую премию. Ни Ибсен, ни Стриндберг её не получили.