Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру) - Сахаров Софроний - Страница 39

Всякий иной путь, например, механического отвлечения ума от вещества (то есть от представления чего — либо вещественного), от помышлений, погружение во мрак безмыслия, без того направляющего начала, о котором я сказал выше, считаю не свойственным православной аскетике.

Кажется, слишком много я написал. Вы все это знаете, но, как бы споря (однако с любовью) с отцом Иоанном, я изложил свои мысли о черном иночестве. (Вы знаете, надеюсь, что отец Иоанн Шаховской уже давно написал книгу о белом иночестве, то есть в миру.)

Посылаю Вам письмо Владимира Родионова. Я в нем не ошибся, когда, еще не зная его, сказал Вам, что он способен быть монахом. Прочитайте письмо и потом возвратите его мне, посоветуйте при этом, что с ним (то есть Владимиром) делать.

Вы знаете нашу обстановку^[341]. Я боюсь советовать Владимиру приехать на Афон хотя бы и временно. Кто ни приедет — разочаровываются. Один соблазн, ни следа подлинного монашества, даже человеческого благообразия. К тому же нет возможности оградить посетителей от нелюбезностей всякого рода со стороны «администрации» нашей. Отец Иоанн Шаховской уехал так скоро отчасти, думаю, потому, что ему, постриженцу нашего монастыря, отказали в церковном общении.

Отец Силуан правду говорит, что мы не по — монашески живем, потому и не должно удивляться, что люди избегают общения с нами как дела бесполезного…

В своем последнем письме Вы затрагиваете несколько важных вопросов. Нет у меня решимости Вам на них отвечать. О гениальном St Jean de la Croix скажу, что его книга, сыгравшая в Вашей жизни великую роль, — откровения о таинствах духовной жизни, — для меня явилась лишь весьма ценным открытием о существовании на Западе оригинального метода безмолвия. Кажется, я Вам в своем прошлом письме писал, что я методам как таковым не склонен придавать значения большего, чем средству, то есть смотрю на них как на нечто относительное.

Самым существенным мне казалось не его оригинальное толкование процессов духовного роста, а его решимость идти «ЖЕСТОКИМ» путем, по линии наибольшего сопротивления, его забота о хранении ума безвидным с единым устремлением к Богу. Понимание им совершенной жизни — как единственно любви.

Его вдохновенная книга действительно возбуждает душу к решимости терпеливо идти чрез сухую и мрачную пустыню к обетованной земле.

О мытарствах и чистилище

Я думаю, что в житиях святых, в Прологе, в Лимонаре и подобном есть и легендарный элемент, «мифотворчество», — как сказал бы Н. А. Бердяев.

Откровенно скажу, что различие в учении Православной и Католической Церквей о загробном состоянии умерших не является, по моему мнению, существенным. Идея загробного «воспитания» души не чужда ни той, ни другой. Идея «чистилища» как такого места, откуда по отбытии определенного, пропорционального греховности — нечистоте срока наказания все идут в рай, — мне представляется неверной. Движение души свободной, не достигшей неизменяемости совершенства, всегда мне кажется возможным двоякое. Если признать возможным изведение Божественною силою души из ада, то нет никакой необходимости предполагать существование третьего «места», то есть чистилища. По моему представлению, учение Православной Церкви от Католической отличается тем, что если душа неспособна по нечистоте своей идти в рай, то она идет во ад и уже оттуда, единому Богу известно когда, как и почему, может быть изведена в рай.

Как в «дому Отца есть много обителей»^[342], то есть различных степеней блаженства, так и во аде различны муки. Посмертный путь души — мытарства — различным образом описываются. Не знаю, в какой мере описание преподобной Феодоры может быть принято, то есть как неизбежный путь во всех его «инстанциях», или возможны и иные пути, с меньшим, положим, количеством остановок, а то и совсем без испытаний на воздушных «мытницах». Мне не ясно еще и то, как понимать это все: буквально или иносказательно?

Подобные вопросы как-то не привлекают моего внимания; читая Ваше письмо, я увидел, что Вы обстоятельно продумали все и Ваши мысли подобны моим. Как Вы, и я думаю, что спасение достигается при непременном условии приобщения страданиям Христа.

Молитесь за меня.

Душа моя полна надежды, что любовь наша во Христе пребудет вечною.

Ваш недостойный брат о Христе

грешный иеродиакон Софроний

Часть пятая. Вне Церкви

Иное (семя) упало на каменистое место… и скоро взошло, потому что земля была неглубока; когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло. (Мк.4:5–6)

Письмо 26. О мире всего мира

Душа христианина в этом мире не может не страдать. О молитве за мир в мире. Лишения как путь познания человеческой души. Чередование волн мрака и света — удел монаха. Об ignorance invincible

Афон, 23 апреля (6 мая) 1945 г.^[343]

Христос воскресе!

Возлюбленный о Господе отец Димитрий!

Христос посреде нас!

Истекшие годы войны были переполнены самыми разнообразными переживаниями чрезвычайного напряжения, потрясавшими душу до последней глубины. Образ Христа всегда является как великий контраст образу нашего эмпирического бытия (или скотского, или звериного); во время же войны, и притом столь великой и жестокой, этот контраст становится еще большим. И поэтому душа христианина в этом мире не может не страдать. И то, что и ты страдаешь, — так понятно, и даже неизбежно. К этим страданиям прилагаются личные: разбитая жизнь, потеря родных и близких. Так ты потерял своего брата.

Несмотря на все это, я был чрезвычайно обрадован (твоим письмом), что наконец, после четырех лет разлуки, снова обрел тебя. Я всегда был уверен, что ты жив, и со времени бегства немцев из Греции ждал известий от тебя и до некоторой степени недоумевал, не имея их от тебя…

Миллионы душ молятся Богу о мире; присоединился к ним и я. В своем отчаянии, за эти годы, как безумный, бесстыдно и дерзко, иногда с болезнию, доводящей меня почти до смерти, и я умоляю Бога дать миру мир. И если молитва преодолеет темную силу преступного, братоубийственного эгоизма и желанный мир будет дан, тогда, быть может, и нам будет дана возможность хотя бы на время пожить вместе. Я всегда этого хотел, теперь еще более. Говорю об этом, чтобы ты имел это в виду, если когда — нибудь почувствуешь к тому позыв.

Твое письмо я получил лишь вчера, 22 апреля (5 мая) 1945 года. Отец Герасим теперь живет в пещере святого Афанасия, приписался к Лавре. Давно его не видал, но, к счастью, он пришел в святой Павел на Пасху. Он все такой же, как и прежде, впрочем, несколько ослабел.

Хотел было кончить письмо, но вспомнил, что, быть может, нужно написать что-либо и о себе.

За эти годы ужасы войны (бомбардировка, эвакуация и прочее) непосредственно нас не коснулись. По временам даже бывало более безмолвно, более пустынно, мертво внешне, чем до войны. Главным образом чувствовалось лишение почти всего необходимого. Но все же сравнительно я прожил благополучно. То есть и я пережил острую нищету, а иногда непосильные физические труды, но рад этому опыту, чтобы глубже познать человеческую душу. Много времени потратил на борьбу за кусок черного хлеба, но все же по временам имел возможность читать и безмолвствовать. (По принципу отца Силуана: «Если хочешь быть свободным, свяжи себя, ограничь себя во всем»^[344].)

Периоды отчаяния сменялись периодами чувства Божией любви. Чередование волн мрака и света — удел, как ты знаешь, монаха. Душа иногда болезненно ищет Бога, иногда сильно и сладко влечется ко Христу, любит Христа, чувствует Его в себе, а потом снова отступает этот свет, и остается во мраке.

Чрезвычайно интересен опыт духовничества, но и чрезвычайно труден этот подвиг, то есть борьба в сердце брата с терзающей его страстью, или иначе: принять его в свое сердце и его искушение жить, как свое личное.