Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич - Страница 54

— Як Нил Сорский! — не утерпев, подсказал татка. — Против осифлянив…

— Не зовсим так, — мягко осадил его старец и повел рассказ дальше.

Дабы исправить пороки и укрепить добродетели римско- католической церкви, призвал Лютер запретить продажи индульгенций, подвести папу под собор и жить, во всём опираясь на единую веру, исподаренную небесным милосердием…

Тут татка одобрительно закивал, явно становясь на сторону Лютера. Но не долго длилось его согласие. Услышав, что еще предложил Лютер, он раздосадовано плюнул и перекрестился.

А предложил Лютер отринуть почитание святых, дабы не корыстилась церковь на этом почитании, из семи таинств оставить четыре, убрать из храмов все пышное, отвлекающее от прямого богослужения, а церковь разделить по числу народов и отдать в руки государей этих народов. Мало того, дать право каждому верующему свободно толковать Святое Писание.

— Це як же ж так? — поразился татка. — Без панотцив?

Старец уточнил: без Святого предания. Учение веры и законы Божьи принесли в мир апостолы Спасителя нашего Иисуса Христа. Они передавали их из уст в уста. Храмы прихождения и молитв появились позже. В них и родилось письменное Слово. Так можно ли отрывать Святое Писание от Святого предания, огонь от светильника, а сокровища хранить без сокровищницы? Не задует ли ветер сомнения священное пламя веры? Не станут ли беспризорные сокровища легкой добычей разбойников с большой дороги? Не осквернится ли верующий безверием, если не будет ему никакого призора? Христианин перестанет быть христианином, когда своя справа[242] затемняет ему очи, обращенные к Богу. За для своего личного преуспеяния он готов копаться в Святом писании, подобно свиняке, ищущей желуди плотского ублажения, а не истины. Что выберет он? Ну конечно же то, что оправдывает его деяния. Ведь до чего дошел в своих исправлениях Лютер? — Нарушив обет безбрачия, он женился ни инокине. А это двойной грех, ибо не только себя совратил он, но и девицу, посвятившую себя Господу. Гордыня его обуяла, самоправие и уземленность. Иначе не упал бы он с вершин боголюбия в пропасть богобория…

Серые щеки старца заполыхали праведным гневом, брови вскинулись, нос заострился. Однако не дал он воли своему непомерному голосу, усмирил в себе.

Даренка уже привыкла, что старец Фалалей в делах веры премного сведущ. Но откуда ему знать, каковы они в Риме или в Германии, что именно изрек Лютер против папистов и чем это кончилось? Может статься, сам бывал в тех странах, або из новописанных книг вычитал. Но скорее всего слышал от иноземцев. Нынче, сказывают, от них на Руси отбоя нет.

Впилась Даренка очами в старца, губу от усердия прикусила. Мысли ее перелетели от монаха Лютера к инокине, которую он совратил. Узнать бы, каких она лет? Уж не даренкиных ли? И что ее в монастырь толкнуло — жизнь надсадная или любовь несчастная?.. А тут на ее голову перезрелый монах со своими искушениями. Заморочил голову непорочной деве, аки змей ветхозаветный, вот она и пала. Жаль бедолаху, ой как жалко-то…

Думая о своем, Даренка продолжала внимать старцу. И увиделись ей костры особого церковного суда папистов, зовомого в латинских языцех святой инквизицией, услышались вопли из пыточных застенков доминиканских монахов, главных вершителей римско-католического правосудия. В них перемалывались и сжигались еретики разного толка, колдуны, ведьмы, новые христиане, инако говоря, иудеи, обращенные в христианскую веру, а после обвиненные в тайном молитвенном служении своему богу Иегове. Для чего обращенные? А чтобы отобрать у них нажитые ростами и другими бесчестными способами богатства. Огонь устрашения объял наизнатнейшие города западных стран, вверг многие народы в стон и ужас. Со времен Лютера и его последователя франка Кальвина на костры инквизиции потащили их сторонников, зовомых протестантами и реформатами. А потом устроили Варфоломеевскую ночь — ночь всеобщей расправы и убиения. Не умеющий доказать свою правоту словом и похвальным примером всегда прибегает к насилию.

Даренка верила и не верила старцу. Да разве может быть такое в почтенных странах? Их всегда в пример русийским народам ставят — де и богатые, и просвещенные, и боголюбивые. А выходит, у них неуладу не меньше.

Многое не понимала Даренка. Ну как это можно — христианам жечь христиан? Ведь Иисус Христос один и учение у него одно. Он к любви призывает, а не к ненависти. Не дай Бог, явится завтра новый Лютер и обвинят его во всех смертных грехах. Будто не сам он злом на зло отвечал…

А у татки своя догадка выскочила: де было у кого поучиться царю москальскому Иоанну Грозному. У папистов! Они у себя особых монахов для расправ завели, и он опричный монастырь устроил. Там суд и здесь суд. Назва у них разная, а крови с той и с другой стороны сверх всякой меры…

Вскинул на него удивленные глаза старец Фалалей: а ведь и верно, есть сличье. Однако у царя Иоанна монахи были поддельные — из бояр да престольных дворян, переодетых в рясы. И чины монастырские они себе не по-братски брали, и жили в злобе…

Даренка стала уставать от множества незнакомых слов, трудных имен и понятий, а татке хоть бы что. Разохотился, осмелел. При монахе о монахах без должного почтения говорит. Будто еретик какой. Других темница немтырями делает, а ему язык развязала.

И старец Фалалей осторожность потерял. Речет, как знает и как думает. Это ли не еретичество? Услышал бы его архимандрит Межигорский, небось, не похвалил бы. О настоятеле обоза Диомиде и говорить нечего, он еще на Черниговском шляхе от Фалалея отрекся.

Много узнала Даренка ныне, ой много. Будто в бездонную криницу заглянула. А там вселенские страсти кипят. Жутко ей стало, голова кругом пошла, а уйти некуда. Да и зачем уходить? Сперва любовь нежданная ей мир раздвинула, а теперь дорога и тюрьма.

Спохватилась Даренка: на месте ли медная гривенка, присланная Баженкой? Не сорвали ли ее дозорные казаки в суматохе? Полапала[243] себя по груди: слава Богу, цела! Вот она, под срачицей[244] — теплая, ласковая, незаменимая. Надо будет ее переховать, пока не поздно.

Стала думать, куда лучше перепрятать. В темничке — опасно. В любой час заберут Даренку отсюда и прощай гривенка. На себе держать плохо. Коли попадется допытчик под вид однорукого полусотника Нагайки, с ног до головы велит обшарить. Для таких ничего зазорного нет. Им бы только хватать, заголять, бить. Одна надежда на старца Фалалея. Всё ж таки монах, доверенное лицо Межигорского архимандрита. Его под горячую руку забрали. Долго держать не посмеют, передадут на суд здешнему владыке. Вот и спасется гривенка. А через нее, может статься, и они с таткой.

В мыслях всё хорошо выходило. Осталось передать гривенку старцу.

Но не так-то это просто. Сбивать его с речи нельзя. А разговор у них с таткой затеялся долгий — не видно ему ни конца ни края. Придется ждать и слушать. Слушать и ждать.

Глаза у Даренки начали слипаться. Она незаметно пересунулась в угол, приклонила голову к стене, поджала ноги. Голоса беседчиков звучали всё тише. Старец Фалалей продолжал объяснять татке, почему война между папистами и лютерами не на пользу православию. А потому, что у каждой страны свои люди, свои обычаи, свои занятия и всё другое. Какова в них жизнь, таково и вероисповедание. У италийцев, испанцев, франков або у тех же поляков, к примеру, нрав от природы пылкий, выспренный. Они склонны к торжественному богослужению — среди величия настенных росписей, небесной музыки и богатых одеяний. От земных щедрот в них телесные силы бунтуют. Вот и церковь у них такая — римско- католическая. Иное дело английцы, шведы, голланды и прочие германцы, живущие к северу. В них больше ума и деловитости, чем праздности и уявы[245]. Они более строги, неприхотливы, хозяйственны. А всё это и есть в протестантских верах. Что до православия, то в нем сердце и ум изначально равноправны. Их союз скреплен духом братства и человеколюбия, который идет не от земных управителей, а от царя небесного. Оттого и не ходят православные люди в крестовые походы, не навязывают другим народам постыдные унии, не ждут выгоды от войны меж иноземных христиан, дабы укрепиться на их месте. Им бы у себя на Руси истинно божий порядок навести…