Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич - Страница 65
- Предыдущая
- 65/82
- Следующая
— Деревня Борбозина, — мужик почесал нос топорищем. — Она самая!
— Откуда занесло?
— Известно откуда. С Холуя Суздальского присуду.
— А говоришь — Борбозина.
— Верно говорю. Я-то сам Холуев буду… Шумилка Холуев сын. А хозяин-то надо мной Борбозин. Родом он Сысольский, да ныне в детях боярских от Туринского острогу… Може, слыхал?
— Стало быть, ты у него в половниках?[282] — сообразил Кирилка.
— Не я один. Со мною еще два — Микошка Гонобля да Филка Черемной, — подтвердил Холуев. — Обои с Крапивны, — и вставил с похвальбой: — А коли тебе про Первушку Шестопала сказать, так он у меня в половниках.
— Это что же получается: половник у половника?
— Дык почему нет? Мы теперь не на государевой пашне стоим. Не черносошные, да. Как лучше, так и делаемся.
— Значит, местом довольны?
— Грех жалобиться. Земелька, сам видишь, тучная. Да и мы не безрукие. Живем себе, хлеб жуем. Чего и тебе желаем.
— Ну и ладно. Трудись на здравие, Шумилка.
— И ты по здорову ехай, безымян-человек.
Немудреный вроде бы разговор. По это для кого как. Для Кирилки каждое лыко в строку. Ему дорожник надо писать. Будет теперь у него в росписи деревня Борбозина, а может, и этот Шумилка Холуев, выбившийся из черносошных крестьян в белые половинки — со своим подкаблучным Первушкой…
На другой день легла на пути Туринская слобода, широкая, по-дурному раскиданная, с дворами, поставленными на скорую руку. С борбозинскими их не сравнить. И поля здесь плохие, не вычищенные как следует от деревьев. Сразу видно, хозяев мало, всё больше неудельный гулящий люд да мимоезжие ямщики, да сторожа таможенные, да вездесущие уговорщики[283]. Кормежка в слободе хуже некуда. Супец пустой, рыба пыжьян пересолена, кости от нее в горле застревают. Если бы не клюквенный кисель, и вспомнить нечего.
Сибирь одна, да люди в ней разные. Для этих земля — мать родна, для тех — постоялый двор. Пожил, погулял да и покатился дальше. Авось за Турой клад случится или изба- самокормка или еще какая-нибудь удача.
Перебрался через Туру и обоз Поступинского. Потом через полноводную реку Узницу, впадающую в нее. Пополудни достиг Благовещенской слободы. С Туринской ее не сравнить: чистая, ухоженная, степенная. Посреди — церковная избушка с маковкой, какие обычно ставят в поморье. Рядом ключи с родниковой водой, один подле другого. Ложе каждого мхом выстелено. Со временем они белыми стали, затвердели узорчато — будто дорогой горный камень. Сразу видно, люди здесь земельными трудами кормятся, а не шальной проезжей копейкой.
Так и пошло: за справной деревней или слободой непременно захудалая попадется, за государевой пашней — угодья здешних посадских и служилых людей — Липка, Козьминское, Кулаково, а вперемешку с ними татарские поселения-юрты. Они меж собой тоже разнятся, но не так сильно.
У большинства татар жилища низкие, сложены из бревен, а сверху глиной обмазаны. Крыши на них плоские, земляные.
Можно представить, как зазеленеют они через месяц-другой, цветами украсятся. А пока глянуть не на что — стены серые, дверь на лаз похожа, высотой локтя в два, не больше. Чтобы просунуться в нее, надо согнуться в три погибели, а то и на карачки встать. Вместо окон — круглые отверстия. Затыкаются они травой, либо рогожиной, а у иных хитрецов тонкой пластинкой льда, пропускающей свет. Только где наберешься таких ледышек на все время? Для поделки их особого человека надо держать.
Впрочем, для начального татарина это не накладно…
А вот и он сам навстречу идет. Приложил руку к сердцу, приветствует с улыбкой:
— Джолбосен![284]
Кирилка Федоров ему тоже:
— Джолбосен… А ну-ка, барантаз[285], покажи свою кибиту[286].
— Почему не показать? Кель![287]
Следом за Кирилкой нырнул в дверной проем его неизменный спутник Баженка Констянтинов. Пригляделся и оторопел: в мазанке светло, чисто, просторно. Посредине — каменная печь, у стены — жировые плошки. Дым от них уходит в деревянную трубу и боковые отдушины. Пол выстлан теплым войлоком. На стенах и на широких лавках дорогие бухарские ковры.
— Как зовомо место сие? — привычно спросил Кирилка.
Хозяин не без гордости ответил: Кинырский юрт. Его на Тюменской дороге все знают. Здесь самый большой конный торг, самые большие посевы яровых, самые удачные охотники и самые резвые ямджики[288].
— Тогда и свое имя скажи, — попросил Кирилка.
— Касьян.
— Вот как?
Переглянулись приятели, об одном и том же, не сговариваясь, подумали. Откуда у татарина столь немилостивое имя? Об такое не хочешь, да запнешься.
— Крещеный? — поинтересовался Баженка.
Вместо ответа Касьян Киныров вытянул из-за ворота обшитого лисой камзола нательный крестик, поцеловал его и снова упрятал на груди.
— И кто тебя окрестил?
— Пир[289] Антипа.
— Это который же?
— Был тут, — с исчерпывающей краткостью ответил хозяин. — Сказал: я принимаю на себя твои грехи!
— Ну и как, принял?
— Он — пир, а ты кто, чтобы спрашивать? — в упор глянул на него хозяин кинырского юрта.
— И все же?
— Он за меня шар[290] пил, я за него кимагу[291] ел. Если ты без головы, спрашивай еще!
Снова переглянулись приятели. Ну и Антипа. Пес в рясе! Святым крестом за дурман-траву расплатился. Как его только земля держит? Святотатец! Мало того, дал простодушному татарину имя Касьяна немилостивого. Посмеялся безнаказанно, свои грехи на него переложить размыслил. А до того ему и дела нет, что он тут не сам от себя, что по нему местные люди о вере православной судить будут, тем паче о святых отцах русийских, де крест для них в цене питейного шара.
— Да! Без головы я! — задетый за живое словами хозяина, Кирилка мотнул башкой, как норовистый конь. — А коли так, скажи-ка, субар[292], снимал с себя Антипа божий крест и облаченье поповское, когда шар у тебя пил?
Киныров непонимающе пожал плечами:
— Зачем снимать? Он не хатын[293] мне… — и вдруг, понизив голос, с доверительным смешком перевел речь на другое: — Хочешь кыз-ере уштяк? М-м-м-м, — тут он чмокнул сложенные щепоткой пальцы, показывая, каких сладких девушек-рабынь остяцкого роду он может предложить проезжим русиянам, и, не дожидаясь ответа, начал перечислять, что хотел бы взамен: зеркала стенные и бисер, либо ожерелье дутого жемчуга, либо медную и оловянную посуду, либо пуговицы и вату на подбивку военных кафтанов… Всего за пол обычной на них цены…
— Оставь своих девок себе! — перебил его Кирилка. — Мы не для того здесь, чтобы срамиться, — и вышагнул за дверь.
Баженка поспешил за ним.
— Бисмилля![294] — выкрикнул им вослед Касьян Киныров.
Вот тебе и простодушный татарин. Антипа плох, но и этот новокрещен не лучше. Нашли друг друга.
Настроение у Баженки испортилось: не к добру эта встреча, ох не к добру. А Кирилке хоть бы что. На него вдруг резвость напала. Вскинулся он на коня, дал шпоры и умчался вперед. Потом появился сзади, точно дух перелетный. Обкружил обоз да так, что никто и не заметил, когда. Баженка его с этой стороны ждет, затревожился уже, а он с другой нагоняет. Заметил изумление приятеля и доволен. Зубы скалит, шапка набекрень. То с одним казаком побалясничает[295], то с другим, а то ямского охотника подзудит, де ползешь аки улитка бессмысленная, вот как надо — и понукнет своей плетью его коня. Не смеют его осадить возчики, бранные слова в бороды вышептывают, де снова задурил обозный дьяк. И какая ему вожжа под хвост попала?
- Предыдущая
- 65/82
- Следующая