Семейные хроники Лесного царя (СИ) - Бересклет (Клименкова) Антонина - Страница 35

Лукерья улыбнулась невесело.

— Напугал он меня тогда. И не меня одну — Яр прилетел тут же. Но Тишка уже от дерева отлип, вниз слез, ко мне на руки забрался. Гладит меня по голове, извиняется, обещает больше не безобразничать. А я реву в три ручья… Оказалось, Яр иногда водил нашего сына в дубраву, к тому дереву, чтобы силой от корней подпитать, чтобы здоровым рос. Тишка поиграл бы с Лесом и назад вернулся бы… А я-то не знала. Мне они ничего не говорили.

Она помолчала, с грустью глядя в давнее прошлое. Добавила:

— Слава богу, младшие меня так не пугали. Да ты сам знаешь, ты же роды принимал. Яр тогда разволновался страшно, аж сам предложил тебя позвать. Он в то время просто несносный сделался и растолстел, будто сам ходил беременный! — она рассмеялась, вспомнив изменившуюся до нелепости фигуру мужа.

Щур прикрыл глаза дряблыми веками. Пожевал вялые губы. Проскрипел:

— Двойняшки тебя не напугали. А вот меня до первой седины довели.

Лукерья подняла на него взгляд. И без просьб он заговорил:

— Ты и вторую свою беременность грозила сбросить. Тем более двойня получилась, вдвойне тяжелее носить.

— Поначалу, — согласилась Лукерья с тревогой. — Но потом-то всё хорошо у меня было.

— У тебя, — эхом повторил Щур. — Яр не позволил детям тебя покинуть. Он усыпил тебя и при мне забрал одного из младенцев, самого хилого и слабенького. Мальчонку. Драгомира.

— Как это — забрал? — холодея, спросила Лукерья.

— Так вот и забрал, — не шутил колдун. — Но в дерево помещать не решился. Помнил, как тебя Евтихий напугал своей тягой к Лесу. Яр и сам с Тишкой намаялся, пытаясь объяснить неразумному дитятку, что он должен жить собственной жизнью, а не стремиться сделаться частью Леса, не раствориться в нём, аки бесплотный дух-хранитель.

— Не может быть, — побелевшими губами прошептала Лукерья. — Я не знала… Мне ничего не говорили…

— Чтобы с младшими подобной тяги не повторилось, — продолжал Щур, — твой муженек привязал их к вам двоим. Не просто к утробе — к сердцу, к разуму. К тебе Миленку, к себе Драгомира. Милка в тебе хорошо прижилась, больше не капризничала. А вот Драгомир изнутри выжигал своего папку, до того не хотел жить, так стремился уйти на ту сторону. Яр крепился изо всех сил, скрывал от тебя, как его крутит. Растолстел, говоришь? Как хворостинка отощал, только глаза в темных кругах да округлившийся живот — вот и весь царь Леса.

Лукерья кивнула, припоминая. Она была ослеплена собственным счастливым бременем. Да еще Тишка отвлекал, о нем заботиться надо было, пусть к тому времени он выглядел подростком, вымахал выше матери, а разумом оставался наивным ребенком… Она совершенно не обращала внимания на мужа, тот же пользовался любым предлогом, чтобы убежать из ее терема и запереться в своем дубравном дворце. В одиночестве, не подпуская к тайне своего недомогания никого из лесной свиты.

— Уж не знаю, на что в конце концов решился Яр, он мне так и не признался в этом своем секрете, — сказал Щур, — но только у него получилось заставить Драгомира захотеть жить. Заставить захотеть родиться и радоваться жизни.

— Как? — выдохнула Лукерья. Она с лавки сползла на пол, опустилась перед стариком на колени, взяла его костлявую большую руку в свои дрожащие горячие ладони.

— Не знаю, — повторил Щур. — Но Драгомир наконец-то успокоился. Когда же пришло время родов, Яр опять призвал меня на помощь.

— Я помню, — кивнула Лукерья.

— Яр разорвал твою связь с младенцем, и Миленка благополучно появилась на свет, как все дети из чрева матери, крикливая, крепкая.

— После чего я уснула… — припомнила с ужасом Лукерья.

— Мы усыпили тебя, — подтвердил Щур. — Я отвел Яра к вам в баньку, где он приказал распороть ему живот ножом. Причем ни обезболивающего средства, ни сонного он не мог на себе использовать, ведь должен был еще и чары наводить на младенца. Разделся, зажал в зубах скрученное полотенце, лег на лавку — и я стал его резать. Эх, знала бы ты, сколько потов с нас сошло в той баньке без всякого пара!

Лукерья прикрыла глаза, представив. Ей сделалось душно и дурно, она отпустила руку колдуна.

— Зато сколько счастья было, когда Мирошку достали, обмыли от крови! — с теплом вспоминал Щур. — Такое облегчение! Уж не знаю, как Яр, он тогда едва дышать мог, а я слезами умывался и хохотал в голос, до того радовался.

Старик-то свой ужас давно пережил, а вот у Лукерьи только сейчас глаза открылись на то, что муж за ее спиной вытворял, играя с её жизнью, а главное — с жизнью их детей.

— Когда Мир наконец-то закричал, мы с твоим пакостником аж расцеловались! И ведь он подставился под мой нож, не побоялся, а я его из ревности тогда зарезать мог, — скрипуче посмеялся Щур. — Вот уж довелось мне редкостное испытание — у парня роды принимать! Будет, о чём на том свете чертям байки рассказывать, хе-хе…

— А после разбудили меня и, светясь от счастья, приложили к груди обоих младенцев, — довела рассказ до конца Лукерья, поднявшись с пола.

— Дык, не к Яру ж было прикладывать! — продолжал веселиться колдун. Выговорившись, он словно снял с плеч давний тяжкий груз чужой тайны и теперь будто бы дышал свободнее, пусть и со свистом. — Родить себе сына он смог, а вот в бабу превращаться, в кормилицу, отказался! Хе-хе!..

Лукерья подождала, пока хохот, перешедший в надсадный кашель, утихнет. Подала ковш воды напиться. Уложила старика удобнее, поправила подушку под головой. Спросила, нужно ли ему что-нибудь.

— Погулять хочешь выйти? Ну, выйди, подыши воздухом, — понял Щур прежде, чем она заикнулась. — И то верно, засиделась со стариком. Да и утомила меня! Иди, дай отдохну от тебя, хе-хе…

Лукерья вышла из лачуги под моросящий холодный дождик. Подставила каплям разгоряченное лицо.

— Дверь не закрывай, оставь! — донеслось изнутри.

Она машинально кивнула, хотя старик не мог ее видеть. Сошла с низкого скользкого крылечка — ступила на раскисшую землю, в выемку, что вытоптали перед нижней ступенькой. В лужицу с торчащим посредине листком подорожника, темным, глянцевым, мокрым, гордым, хоть его постоянно топчут...

Лесная ведьма хотела семью, как у людей? Вышла замуж, родила троих детей… Родила? Детей ли? Люди ли ее дети? Полукровки. Хуже того, не просто наполовину нелюди — они часть Леса, ибо отец их — лесной Хозяин. Не человек. И даже не эльф. Существо, которое способно легко убивать. Способно отбирать чужую жизнь и равно умеет продлевать жизнь избранным смертным до бесконечности. Так он клялся, обещая ей, что старость никогда ее не коснется. Лукерья провела ладонью по лицу, размазывая холодные дождевые капли — и другие, стыдные, горячие от обиды. Так сложно жить с всесильным существом, которое из благих намерений может сотворить с тобой всё, что ему вздумается. И ты об этом даже не узнаешь!..

Кем вырастут ее дети? Милена — уже стала отчаянной колдуньей. Драгомир — тихоня, странный до помешательства. Евтихий — кажется солнечным, но на самом деле внутри такой же бесстрастный и холодный, как его отец.

И Щур будет ее уверять, что Яра не в чем винить?! Что он — любит ее? Ценит свою семью?.. Ах, да. Яр действительно души не чает в своих отпрысках. Теперь наконец-то стало ясно, почему он особенно дорожит Мирошем… Но вот любит ли он ее, Лукерью — на самом деле? Или просто благодарен ей за сыновей и дочь? Сейчас она сомневалась, что Царь Леса вообще знает это чувство — благодарность…

Она вернулась в дом колдуна только в густых сумерках. Еще не войдя, почуяла неладное: внутри горела лучина. Старик не стал бы зажигать, он последние дни не поднимался с постели.

— Он умер, — кивнув ей, сообщил городской лекарь, худощавый мужчина лет пятидесяти. Он и его сын были единственными учениками за всю жизнь Щура. Лукерья не сразу заметила его, неподвижно стоявшего поодаль.

Она недоверчиво посмотрела на старика: умиротворенный, руки сложены на груди, на дряблых губах полуулыбка, брови не хмурятся. При теплом свете играющего огня он казался спящим.