Семейные хроники Лесного царя (СИ) - Бересклет (Клименкова) Антонина - Страница 36

— Я только вошел, поздоровался, подал ему воды, — негромко рассказал лекарь. — Он еще спросил про Томила. Я сказал, что на той неделе получил письмо от Богдана, что он нашел его, что они поедут домой, как только Томил немного поправится. У него была чахотка, застудил легкие, пока был в плену.

— Я помню, Крас, ты говорил, — кивнула Лукерья.

Она встала рядом, продолжая смотреть на преставившегося. Красимир осторожно взял ее за руку, она позволила, он крепко сжал ее заледеневшие пальцы. Томил был его сыном, давно пропавшим в чужих землях. Щур переживал за него, как переживал бы за родного внука. И только Щур продолжал верить до последнего, что парень жив и когда-нибудь возвратится домой. Старик оказался прав — на то он и провидец.

— Он напился воды, я помог ему лечь. Только отвернулся — он уже перестал дышать.

Лукерья сочувствующе погладила лекаря по спине. Она и сама ощущала огромную потерю, ведь знала Щура гораздо дольше, чем его ученик. Но Красимир был человеком, простым смертным. А она? Она уже успела привыкнуть к своей постоянной молодости, подаренной мужем. О смерти она задумывалась, но не более того. Чувствовать смерть холодеющим загривком, так же, как все люди — сможет ли она этому научиться? Поможет ли ей это умение вновь ощутить вкус жизни, напомнив о быстротечности бытия?..

Лекарь забрал из лачуги несколько книг, какие-то важные для себя записи, сделанные Щуром, рецепты зелий, несколько мешочков с засушенными травами. Лукерья не притронулась ни к чему, словно всё жилище, где она так часто бывала, в одно мгновение сделалось оскверненным. Она уверяла себя, что желает познать краткость человеческого бытия, что готова сделаться обычной женщиной, а не лесной богиней… Однако предпочла дожидаться хлопочущего лекаря снаружи, в ночи под разошедшимся дождем.

Вскоре тьму ночи разрезал огонь, охвативший лачугу. Так пожелал Щур. Лукерья была уверена, что и дождь старик призвал сам, чтобы обезопасить от пожара землю и близстоящие деревья.

— Ты вернешься в город? — спросила она, когда Красимир снова встал по правую руку от нее.

Они оба поклонились в пояс погребальному костру, когда раздался сухой скрежет, так напоминающий смех покойного колдуна. Крыша обвалилась вовнутрь, в небо взметнулось облако искр, высоко, будто душа Щура радостно вырвалась на свободу, покинув сгорающее где-то там под обломками дряхлое тело.

— Да, я только попрощаться приехал, князь не разрешил мне задерживаться, а вот так получилось, — проговорил лекарь.

— Можно, я поеду в город с тобой? — спросила без выражения Лукерья.

Красимир резко обернулся к ней. В недоверчиво расширившихся глазах отразилось пирующее пламя.

— Ты наконец-то сказала ему о… о нас? — негромко спросил он.

Лукерья покачала головой, усмехнулась:

— О нас? Ничего ведь не было. А то, что ты давно влюблен в меня, Яр знает. Он наверняка и сейчас следит за мной.

Лекарь поежился, украдкой огляделся. Да что он, смертный, мог разглядеть в черноте молчащего леса. Улыбка Лукерьи превратилась в ухмылку ведьмы: она точно знала, что Яр не опустится до слежки, он клялся, что доверяет супруге и придет, только если она сама позовет его.

— Травницей? Возьми меня травницей! А что будет дальше — увидим.

Красимир просиял, с силой сжал ее руку. Лукерья опустила голову, пряча легкое презрение: от горя по любимому учителю — всего шаг до счастья. Вообразил, что давние мечты скоро исполнятся. Мужчины вечно лишь о себе думают, что смертные, что эльфы, что цари.

====== Глава 4. Сильван ======

— Пожалуйста… не надо… больше груш… пожалуйста… — собрав крупицы сил, взмолился Сильван. Сил хватило на жалкий чуть слышный шепот, не осталось даже на то, чтобы глаза открыть. Веки будто свинцовые, с такой неподъемной тяжестью ему не справиться. Всё остальное тело некромант вообще едва чувствовал.

— Па-ап! Он что-то просит! — раздался звонкий женский голос. И наконец-то скользкая долька груши перестала тыкаться ему в губы. Но противный аромат остался витать перед носом…

Приблизились легкие шаги, маг с блаженством ощутил, как от подошедшего повеяло свежестью весенней зелени.

— Солнышко, ты давно его грушами кормишь? — мягко прозвучал второй голос, мелодичный, ласковый, словно журчание лесного ручейка. Такой до замирания сердца знакомый, родной для Сильвана голос! Маг не удержал чувств.

— Ой, пап, у него что-то слёзы, глянь-ка, — удивилась и расстроилась Милена, заботливо утёрла уголком полотенца скатившуюся из-под ресниц к виску каплю.

— Еще бы! Так сколько груш ты успела ему запихать? — фыркнул Яр, потрепал лежащего на высоких подушках мага по волосам. Милена состроила отцу возмущенную мордашку, ведь она собственноручно битый час расчесывала длиннющие серо-фиолетовые пряди! Благо в спальне все окна закрывали плотные ставни, и капюшон черного балахона можно было спокойно откинуть.

— Если считать вчерашние за ужином, натертые на тёрочке, то всего-то пять грушек, — подсчитала Милена.

— Силь ненавидит груши, у него от них когда-то была чесотка, — пояснил Яр. — После второй смерти чесотка пропала, но нелюбовь осталась навсегда.

— Пап, но он сам постоянно твердит: «Груш! Груш!» — возразила Милена. — Вот я и стараюсь: чищу, натираю, по ложечке ему запихиваю!

— Солнышко, там, откуда он родом, груши называются иначе, — терпеливо попытался объяснить отец. — Он просто не мог просить груш, и потому что их терпеть не может, и потому что не умеет бредить на здешнем языке.

Между разговорами, жестом велев дочери отвернуться, Яр нащупал на костлявом запястье пульс, послушал дыхание, как заправский лекарь постучал пальцами под ребрами и по грудной клетке. Милена послушно отошла от кровати, но пока родитель был занят, исподтишка скосила глаза — не из праздного любопытства, а науки ради, ибо что она там не видала, под балахоном-то. Но всё равно щеками порозовела.

— Чего это он не сумеет? Очень даже сумеет, — пробормотала она. — Я давеча, пока ты занят был, его маленько подпитала силой Леса, как ты показывал, а заодно вложила знание языка. А то что потом будет мучиться, как оклемается? Всё равно тут у нас останется жить. Ведь да, пап? Деваться-то ему всё равно некуда, башню я сломала.

Яр снова запахнул балахон, укрыл подопечного лоскутным одеялом, положив вытянутые руки поверх, расправил широкие рукава. Присев на край постели, вздохнул. Он разрешил дочке упражняться в знахарстве днем, пока сам был занят государевыми заботами и не мог сидеть часами у постели больного. Милена училась вливать в несчастного мага жизненную силу, дарованную Лесом — разумеется, исключительно под присмотром отца, поначалу явным, затем тайным незримым. В данном случае он не гнушался следить за дочерью через связь с дворцом. Иногда от чрезмерного усердия Милка умудрялась напортачить даже в таком простом деле, и тогда Яру приходилось тратить всю ночь на исправление тех немногих органов и тканей, что еще утром в исправлении не нуждались. Но уговора о передаче знаний не было.

— Солнышко, ты меня огорчаешь!

Милена от такого отцовского выговора аж на сундук присела, глаза распахнула в ужасе:

— Пап, я ж как лучше хотела! Он всё равно лежит, так пусть, пока спит, новый язык усвоит. А что, нельзя было? Всё так плохо?

Яр покачал головой:

— Сама подумай, у него мозг сейчас, точно высохший орех, хорошо хоть изнутри о череп не стучит. А ты ему — столько всего сразу влила! Вот теперь жди еще неделю, пока у него вся путаница уляжется в памяти, пока мысли прояснятся.

— Ладно, больше в него ничего, кроме бульона, вливать не буду, — надулась Милена.

Растревоженный их спорами, маг еле слышно застонал, попытался шевельнуть рукой. И приоткрыл глаза, чуть-чуть, а всё равно болезненно поморщился от проникшего сквозь ресницы сумеречного света, показавшегося ему ослепительно ярким. Яр тотчас наклонился над ним, встревожено заглянул в лицо, позвал:

— Сильван! Силь, ты меня слышишь?

Маг слабо сомкнул веки, дважды подряд в знак согласия.