Смысл и назначение истории (сборник) - Ясперс Карл Теодор - Страница 33

Социологические исследования смогут выявить ряд закономерностей. Обратимся теперь к мотивам, которые могли привести к возникновению современной науки.

Часто утверждали, что современная наука возникла из воли к власти. Господство над природой, умение, польза, «знание есть сила» — все это утверждалось со времен Бэкона. Он и Декарт предвидели будущую эпоху техники. Правда, природу покоряет не грубая сила, а знание ее законов. Natura parendo vincitur[31]. Подлинно такое познание, которое способно воссоздать свой предмет и тем самым доказать свою достоверность: «Я знаю только то, что могу сделать». Сознание творческой силы, присущее умению, окрыляет такое познание.

В подобном истолковании современного знания следует различать два момента: 1) сознание силы, которое находит свое выражение в технической воле, в покорении вещей, направленное на цели практического созидания; 2) воля к познанию, стремящемуся проникнуть в то, что совершается в природе. Исследователь — это человек, выслушивающий свидетелей (Кант). Чистая воля к познанию существует и без технической цели.

Считалось, что тому и другому присуща агрессивность. Ибо познание, не направленное на техническое господство, также не есть созерцание, самоотдача, приспосабливаемость подлинного, проникнутого любовью познания; и оно состоит в борении и покорении сущего, из чего соответственным образом следует и власть над ним.

Это заявление следует полностью отвергнуть, исходя хотя бы из взглядов и душевной направленности великих исследователей природы: им свойственно осознание необходимого. Приспосабливаемость к естественному ходу вещей была этосом ученого-естественника. Однако вместе с тем он хочет знать, что творит природа и что происходит в ней. И отнюдь не агрессивность, не воля к власти, а нечто совсем иное представляет собой это стремление к знанию, эта свобода знающего, который не слепо, а все видя, страдает, терпит и живет. Эта воля к власти — не стремление к господству, а внутренняя неооходимость! Именно в силу этой свободы сознания ученый может полностью постигнуть действительность как подлинный шифр бытия. Не агрессивность заключена в этосе обязательного, общезначимого знания — в отличие от вероятного, приемлемого, расплывчатого, в конечном итоге любого, — а воля к ясности и достоверности.

Особенно агрессивным принято считать исследование экспериментальное. В отличие от простого созерцания, в смене теоретической концепции и верификации посредством эксперимента достигается понимание, не только обоснованное, но все глубже проникающее в закономерности бессознательного процесса. Мотивом здесь служит не агрессия, а вопрос, обращенный к природе.

Однако то, что совершает современная наука, может быть неправильно понято и использовано во вред людям. Поэтому воля к власти и разрушению, неисторичная по своему существу и всегда готовая к действию, овладела и наукой, принуждая ее к агрессивности в словах, в действиях и в применении своих выводов, — однако всегда таким образом, что наука при этом исчезает. Самым чудовищным были опыты над людьми. Тот факт, что человека нельзя подвергать экспериментам без его желания и согласия (именно поэтому исследователь может производить опасные опыты только над самим собой), следует, правда, не из сущности науки, но из принципов гуманности и прав человека.

Два тысячелетия тому назад некий индийский властитель ставил опыты над преступниками. Один из них заключался в следующем: «Поместите человека живым в кадку, — говорил он, — закройте ее крышкой, оберните влажными мехами, нанесите на нее толстый слой глины, затем задвиньте кадку в духовку и разведите огонь. Когда все это было выполнено и мы сочли, что человек мертв, — продолжает он, — бочка была вытащена, освобождена от мехов и глины, крышка снята, и мы осторожно заглянули внутрь, надеясь узреть улетающего духа жизни. Однако мы не обнаружили духа жизни, покидающего тело». Это — прямая аналогия к тем опытам, которые совершали над людьми национал-социалисты. Эти опыты не имеют ничего общего с современной наукой, они являются результатом злоупотребления, объектом которого может быть все, созданное человеком, в том числе и наука.

Иначе, чем с неисторическими мотивами, обстоит дело с мотивами исторически определенными.

Вполне вероятно, что возникновение современной науки немыслимо без той душевной явленности и тех импульсов исторической основой которых является Библейская религия. Три следующих мотива, заставляющие исследование стремиться к своим последним пределам, как будто коренятся в ней.

1. Библейская религия требует истинности любой ценой. Она — довела это требование до последних пределов и развернула всю его проблематику. Требуемая Богом истинность заставляет видеть в познании не игру, не благородное занятие для досуга, а серьезное дело, профессию, являющую собой самое важное для человека.

2. Мир сотворен Богом. Греки познают космос как нечто совершенное и упорядоченное, разумное и закономерное, как вечно существующее. Все остальное для них ничто, материя, непознаваемая и не стоящая познания. Если же мир сотворен Богом, то все существующее, будучи творением Бога, является достойным познания, и нет ничего, чего не должно было бы узнать и познать. Познание — как бы следование мыслям Бога. Ведь Бог, будучи творцом, присутствует, по словам Лютера*, и во внутренностях вши. Греки не выходят за пределы завершенных картин мира, красоты созданного их мыслью космоса, логической прозрачности мыслимого ими целого; они либо группируют все в схемы, состоящие из ступеней и структур, либо объединяют то, что они мыслят, посредством силлогизмов в систему связей, либо постигают вечную закономерность в происходящих событиях. Не только Аристотель и Демокрит, но и Фома Аквинский и Декарт¹³ следуют этому стремлению создать замкнутый образ.

Совсем иным по своему характеру является новый импульс, беспредельно открытый сотворенному универсуму. Он направляет познание в сторону именно той действительности, которая не укладывается в рамки открытых ранее структур и законов. В самом логосе возникает стремление постоянно доводить себя до крушения, но не для того, чтобы отказаться от себя, а чтобы вновь обрести себя в новом, расширенном и более полном образе, и продолжать этот процесс, не завершая его, до бесконечности. Эта наука возникает из логоса, который не замыкается в себе, но, будучи открыт алогону*, сам проникает в него, вследствие того, что он ему подчиняется. Постоянное, никогда не прекращающееся взаимодействие между теоретической конструкцией и экспериментальным исследованием является простым и грандиозным примером и символом этого универсального процесса, возникающего из вспышки противоречия между логосом и алогоном.

Для нового познавательного импульса мир не является только прекрасным. Это познание направлено на прекрасное и на безобразное, на доброе и дурное. Правда, в конечном итоге omne ens est bonum[32], ибо оно создано Богом. Однако это благо — уже не зримая самоудовлетворенная красота греков, оно присуще только любви ко всему сущему, сотворенному Богом, следовательно, и вере в смысл научного исследования; знание того, что все мирское есть творение Божье, придает спокойствие перед разверзающимися пропастями действительности в беспокойном, бесконечно сомневающемся и именно поэтому движущемся f перед исследовании.

Однако познанное и познаваемое бытие мира, будучи сотворенным, является тем самым все-таки бытием второго ранга. Поэтому мир сам по себе бездонно глубок, ибо основа его в некоем другом, в Творце; мир, как таковой, не замкнут и, следовательно, не может быть замкнут в качестве объекта познания. Бытие мира никогда не может быть постигнуто как окончательная, абсолютная действительность, оно всегда указывает на нечто другое.

Идея сотворения мира делает все сотворенное достойным любви в качестве творения Божьего и создает тем самым неведомую ранее близость к действительности, однако вместе с тем и наибольшую дистанцию по отношению к бытию, которое ведь есть лишь сотворенное бытие, не Бог.