Пока дремлют аспиды (СИ) - Петрук Вера - Страница 46

Долго у витража Ламия не просидела. Боль опрокинула ее на пол, и она принялась неосознанно кататься по пыльным доскам, пытаясь сбить с себя несуществующее пламя. В последний момент она догадалась затолкать в рот подол юбки, чтобы ее крики не всполошили тех, кто, возможно, остался в церкви. В детстве, да и будучи уже взрослой, Ламия не раз обжигалась, но то, что происходило с ее телом сейчас, было трудно назвать ожогом. Очаг боли пульсировал в голове, не позволяя сосредоточиться и придумать хоть что-нибудь для спасения Крона. С неожиданной остротой Ламия поняла, что без мага она обречена. Пугала не только невозможность вернуться к прежней жизни. Ее страшил Кормак, который проснется и захочет мести. А так как Крону отомстить он уже не сможет, Ламии придется отвечать за двоих. И даже если Кормак ее не убьет, что само по себе маловероятно, она, наверняка, умрет сама от воспоминаний о том, как оттолкнула мага тогда в сарае.

Ламия снова перекатилась и ощутимо стукнулась лбом о выбившуюся из пола доску. Слезы, которые никак не хотели литься, когда ее тело загорелось вместе с телом Крона, вдруг покатились гигантскими ручьями, и Ламия заревела. А в следующий миг в голове раздался голос мага:

– Плачь, Мия, так будет легче. Чем сильнее ты плачешь, тем быстрее пройдет боль.

Крон оказался прав. Позволив слезам свободно катиться по лицу, Ламия уже через минуту смогла сесть, чувствуя, что к ней возвращается воля. Через пять минут она подползла к витражу, и прижавшись носом к стеклу, с ужасом уставилась на то, что еще недавно носило имя Крона, первого мага Альцирона, повелителя четырех стихий.

Вероятно, дождь начался как раз тогда, когда она каталась от боли по чердаку, не замечая ничего вокруг. Другого объяснения тому, как можно было не заметить такой ливень, у нее не было. Падающие с неба потоки воды прогнали с площади сельчан и церковников, и только какой-то человек в черном балахоне, вероятно, служитель церкви, отвечающий за сожжение, вяло колупал палкой в мокрых бревнах, которые не сумели сгореть полностью.

«Надо было заплакать раньше», – подумала Ламия, чувствуя, как к ней возвращается способность мыслить. Вдруг это ее слезы заставили бурю пролиться ливнем? Впрочем, дождь Крону не помог. В привязанном к шесту теле еще угадывались человеческие очертания, но предположить, что в нем осталась жизнь, мог только сумасшедший или совсем отчаявшийся.

Больной на голову Ламия себя не считала, а вот отчаяние накрыло ее до такой степени, что она сразу ухватилась за идею, которую еще день назад сочла бы безумной. С ненавистью поглядев на человечка с палкой, тыкающего костер, она глубоко вздохнула и поняла, что ей снова придётся пройти по канату над бездной. Там, в замке Каэла Великолепного, ей повезло, здесь, в Лихой Козульке, удача отвернулась даже от своего любимца Крона.

И хотя туча накрыла деревню непроницаемым одеялом темноты, Ламия дождалась наступления настоящих сумерек. Эти часы дались ей нелегко. Она то и дело подбегала к окну, чтобы проверить на месте ли останки Крона, но два кострища стояли в полном одиночестве. По обычаям Альцирона, хоронил казненных всегда палач, и тот человек с палкой волновал сейчас Ламию больше всего. Но палач быстро скрылся, решив, вероятно, заняться покойниками в хорошую погоду.

Со своего обзора Ламия видела всю деревню. Она медленно переводила взгляд с избы на избу, пытаясь найти ту, где жил староста Бальдо вместе с приезжими церковниками. Ламией не была ведьмой, но насылать проклятия на недругов умела – бабка научила. Возможно, проклятие из ее уст останется просто словами, но так ей станет немного легче. Мешал дождь, который превратил все дома в одинаковые серые строения – безликие и, казалось, пустые. Стена воды была такой непроницаемой, что Ламия не могла разглядеть даже свет в окнах, который, наверняка, горел. Поэтому она сложила пальцы в особый знак, который показывала ей бабуля, и наставив на деревню, произнесла:

– Месяц ты, месяц! Серебряный рог, золотой бок, сними мою скорбь и унеси мою боль под облака. Скорбь моя тяжка, а твоя сила могуча. Прокляни деревню Лихую Козульку бедой горючей, пусть недруги мои окочурятся, и печаль к ним прилипнет вечная. Насылаю я на них тоску лютую, сон с дремотою, забытье с беспамятством. Пусть беда нагрянет в каждый дом. А кто захочет проклятие мое снять, пусть из моря всю воду выпьет. Слово мое крепко!

После проклятия ей полегчало, а вера в задуманное укрепилась, превратившись в убежденность в собственной победе. О том, насколько фантастично звучала ее идея, Ламия не думала. Она сначала сделает, а потом будет размышлять.

Когда за окном остался только шум дождя, а все остальное потонуло в непроглядном мраке, девушка осмелилась выбраться наружу тем же путем, каким забралась на чердак – через колокольную башню. С лазанием по верхотурам и деревьям у нее проблем никогда не было, и она гордилась тем, что в детстве могла забраться на старый тополь быстрее Гарона, самого крепкого и шустрого мальчишки деревни. Сейчас от той Ламии осталось только имя и отсутствие страха перед высотой.

Телегу на площади она приметила еще с чердака. На ней привезли дрова для костра, да так и оставили, решив забрать после дождя. Труднее было найти лошадь, но сейчас Ламия верила в себя как никогда прежде.

Обычно церковников не грабили, поэтому конюшня не охранялась. Раньше Ламии и в голову не пришло бы взять чужих коней или накликать на людей беду, бездумно повторив старухино проклятие, но теперь она была другой. Злой, мстительной и напуганной. Именно страх гнал ее, не позволяя останавливаться ни на секунду.

Лошади были неспокойные, встревоженные непогодой и незнакомым человеком. К счастью, дождь лил с таким шумом и грохотом, что тревожное фырканье из конюшни нельзя было услышать даже у порога. В конце концов, Ламии удалось отвязать одну чахлую гнедую и вывести ее под ливень. Несмотря на непроницаемую темноту, в которой приходилось нащупывать себе дорогу едва ли не руками, ей все время казалось, что на нее со всех сторон смотрят деревенские. Но в церкви было давно темно, также как не горел свет ни в одном из домов. В деревнях ложились рано, и Ламия сама чувствовала, какие тяжелые у нее веки. Но спать было нельзя. Дождь промочил ее в одну секунду, и она пожелала, что забыла накидку в карете. И где теперь их карета?

Запрячь лошадь в повозку удалось не скоро. Животное брыкалось, кусалось и норовило убежать под навес. Ламии тоже хотелось под навес или хотя бы в ту сарайку, где ее тискал Крон. Зарыться бы сейчас лицом в сено и не двигаться до утра. Но нужно было крепить узду и запрягать гнедую, которая к концу действа ненавидела Ламию так же, как и она ее. Холод сковал пальцы, и девушка с трудом забралась в повозку, путаясь ногами в мокрой юбке и проклиная теперь не только деревню, но и лошадь, и дождь, и темноту.

К кострищу она подъехала не сразу, так как сначала свернула к колодцу, приняв черный силуэт шпиля на крыше сруба за шест с Кроном. Пришлось спускаться на землю и месить грязь босыми пятками в поисках дороги. Свои башмаки она оставила в коровнике, так как карабкаться в них по балкам было неудобно, и Ламия сбросила их вниз. Она была привыкшей к босоногой жизни, но без хороших сапог по грязи ходить было трудно. Теперь юбка была не только мокрой, но и грязной. Ткань тяжело облепляла ноги, мешая ходить, и Ламия с трудом сдерживалась, чтобы не оборвать ее до колен. Останавливало опасение, что без грязной мокрой ткани будет еще холоднее.