27 приключений Хорта Джойс - Каменский Василий Васильевич - Страница 31

Хорт поцеловал Стартов, подошел к Ниа и Джеку Питч.

— Мы все-таки повеселились, не правда ли? Надеюсь, вы не очень раскаиваетесь о прогулке. День такой изумительный, как вся осень. Ну что же, кланяйтесь небоскребам. Целую вас, Ниа, Джек.

Хорт схватил в охапку Рэй-Шуа:

— Теперь очередь за тобой, мой беззаветный спутник, родной охотник. Знай, что я не настаиваю больше, чтобы ты писал книги, нет. Ты достаточно поработал. Охотиться забавнее, острее. Словом — это дело твоей орбиты. Значит — ты с Чуккой уезжаешь на моторной лодке до весны? Прекрасно. Землянка и утки будут ждать. Береги мое ружье — оно пригодится. Лодка будет жить в кустах у плотиков. Все в порядке, все. Прощай, Рэй-Шуа, до свидания, ну…

Хорт взглянул в сторону Черного озера, сделал несколько шагов, подозвал Чукку:

— Слушай, дочка родная моя, ты пойдешь к озеру, когда Цунта пропоет 7 часов, а пока ты займешь гостей. Помни: ты одна только подойдешь к плотикам. Причаль лодку, как следует, она будет нужна.

— Слушаю, отец, исполню.

— Ну, а теперь прощай. Дай я поцелую глаза твои. Не суди мою жизнь, а благослови: ведь ничего зря не произошло. Видишь — я пронзен счастьем, пьян от юности. Улыбнись. Ну вот…

Хорт бросился к Наоми, но по пути поднял на руки Диану, прижал к груди, поцеловал в чутье.

— Прощай, собачья, великая радость наша… Родная, зверюга, наша Диана… Прощай… Эй, Чукка, возьми и привяжи собаку пока…

Наоми сама кинулась к Хорту и шептала:

— Не говори ни слова, а только слушай: разреши, любимый, пошли, дай мне еще больше счастья — разреши уйти с тобой, Хорт — ведь это будет так волшебно…

— Никогда, нет, — отказал Хорт, — ты, птичка любимая, и ты лети домой на юг. Пой там легенды о жизни. Ты бесконечно права: моя ли жизнь не спутана с легендой о тебе и вообще… Будем любить нашу юность, нашу вечность встречи… Лети на юг, пой, звени, твое тепло во мне. И спасибо тебе за розовую рубашку… Прощай, любимая, прощай, легенда моя… Я бегу, бегу… Ну еще раз целую, невеста моя. Прощай…

Хорт бегом побежал к Черному озеру, отрывая по пути записочки, пришитые к рубашке, около отпечатанного следа Дианы.

Он вбежал на плотики, пересел в свою рыбацкую лодку, отъехал к лесному обрыву, в самое глубокое, в самое черное, бездонное место и раскрыл записки, — их было три.

1-я.

«Это я, Рэй-Шуа, клянусь тебе величайшей дружбой и отпускаю тебя в рай бессмертия. Я на коленях перед высотой твоей. Сияй в звездах, торжествуй в мирах, бейся в сердцах наших. Живи».

2-я.

«Знай, отец: с тобой я, Чукка, кровь твоя, дочка твоя. Ни на секунду неразлучны мы, с тобой я. Вот — вся я, Чукка, с тобой я».

3-я.

«Любимый мой, биением каждым сердце говорит мне: Хорт, Хорт, Хорт, Хорт. Хорт… И пусть, любимый, твое сердце ответит мне: Наоми, Наоми, Наоми, Наоми… Ведь вместе мы, вместе. Ты чувствуешь, да? Скажи, — ведь да? Хорт, Хорт…».

Хорт за рубашку положил записки, с последней улыбкой поцеловав слова, погладив борт лодки, где любила сидеть Наоми.

Потом надел на шею тугую петлю, привязал конец к якорному камню, осторожно опустил его за борт, придерживая веревку левой рукой, а правой охотничий нож воткнул себе в сердце, выпустив камень…

На дно Черного озера ушел Хорт, к Умбу…

Осиротела рыбацкая лодка…

Осиротел мир, знавший Хорта…

Со священным трепетом первой любви, я купил себе весной аэроплан Блерио.

Нанял ангар на гатчинском аэродроме. Взял механика.

Дней десять ездил в Гатчину: наблюдал за полетами военной школы, приглядывался; принюхивался, прислушивался к летунам, мотал вес себе на ус.

В свой ангар к аэроплану входил, как жених к невесте, с благоговением, с радостными ласками, с радужными надеждами.

Прикасался любовно и бережно к упругим, вздрагивающим крыльям.

Обижался, ревновал, если механик иной раз не был достаточно деликатен в своем обращении с аппаратом.

Серьезно сердился, если кто-либо мой Блерио фамильярно называл «Блериошкой».

Целыми часами я смотрел на свое крылатое сокровище и с увлечением думал: вот — мое желанное счастье, моя действительная, настоящая любовь, первая, светлая, горячая, огромная любовь… к аэроплану.

Чорт возьми, в самом деле: в те весенние, солнечные дни я ясно и глубоко чувствовал эту первую, великую любовь к своей прекраснейшей птице.

И одна мысль: — что вот-вот, скоро на этой птице я шумно поднимусь в воздух — наполняла меня безграничным счастьем.

— И я буду летать! — кричал я гордо в небо.

Однажды я решил… Встал в четыре часа утра, вывел аэроплан на поле, сел на него, пустил в ход мотор и быстро побежал по земле…

Боже мой! как меня трясло от волнения.

После полуторачасового «рулирования» по полю я, наконец, потянул рычаг на себя, и моя стрекоза первый раз «прыгнула» в воздух.

Широко раскрылись мои глаза, в груди, восторженно замерла улыбка счастья. Стало легко, весело и чуть-чуть жутко от неизведанного ощущения.

Весь этот день я считал себя молодым богом: и как-то не верилось, что на земле еще не решен самый простой вопрос о смысле жизни…

Прошло еще несколько счастливых дней, я сделал еще несколько удачных взлетов и так разгорелся благородным пылом, что не мог удержать себя и, несмотря на ветер и предупреждения товарищей, все-таки рискнул полететь и, конечно, упал и вдребезги разбил свою прекраснейшую птицу.

И, когда с выбитым зубом и расшибленной рукой я поднялся с земли и посмотрел на свою разбитую любовь, у меня до криков больно сжалось сердце и я зарыдал над своим обескрыленным сокровищем.

Нет, мне ни за что не хотелось верить, что это горе еще поправимо. О, это было мое поистине ужаснейшее, невыносимое горе!

Однако, ровно через неделю, к своей безграничной радости, я снова увидел свою возлюбленную птицу во всей красоте и снова счастливо улыбнулся.

Удивительно: мое падение так ободрило меня, так воодушевило, что во мне родилась с этих пор какая-то отчаянная уверенность в своей воздушной судьбе: может быть, это произошло оттого, что я убедился в том (после я еще более убедился в этом), что падать с аэроплана ничуть не страшно и даже напротив — интересно.

Полетав еще некоторое время в Гатчине, я решил предпринять «свадебное путешествие» и с этой целью упаковал свою стрекозу в огромный ящик и поехал с ней в свои края, на Каму, в Нижние Курьи.

Там, на песчаном, золотом берегу Камы, мы с механиком смастерили своеобразный ангар и… я начал медовый месяц со своей возлюбленной птицей.

Вечера были чудесные, тихие. Мотор работал прекрасно. Белой гигантской чайкой я носился над золотыми берегами и над Камой.

Ах, какая это была красивая жизнь! Точно сказка, невероятно-красивая сказка…

Со всех сторон ехали на лодках, на велосипедах, шли целыми толпами ко мне курьинские дачники. Молодые дачницы приносили цветы и обещающие улыбки…

Однажды, как-то после полета, я слез с аэроплана и вдруг увидел перед собой стройную, милую девушку, с огромными, черными глазами, которые ласково смотрели на меня.

Я хотел пройти мимо, но как-то невольно подошел к ней и спросил:

— Вам правится, что я летаю?

Она не сразу, странно ответила:

— Да… но я боюсь за вас. — И она протянула мне цветы.

— Мерси.

— Вы не боитесь смерти?

— Что вы! Я так люблю жизнь, что о смерти никогда не думаю.

— Вот как…

— Да…

Она снова посмотрела на меня своими глубокими, как ночь, черными глазами и тихо спросила:

— Скажите, зачем вы летаете?

— Я люблю летать… Кроме того я люблю свою птицу единственной, огромной любовью…

— Вы это серьезно?

— Серьезно, искренно. Другой любви, более сильной, я никогда не знал и не хочу знать. Земная любовь приносит только страдания…