Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав - Страница 28

— А вот я в этом не уверена, — учительница подняла голову и вопросительно посмотрела на Кирилла. — Вы думаете, что дело на этом закончится?

— Я думаю, что ничего нового мы не увидим, мы уже столько всего пережили… — сказал Кирилл. — Нас трудно чем-то удивить.

— Интересно, только у нас появляются такие… привидения? — сказал Гордан словно про себя, глядя в ночь.

— Не думаю, — отозвалась женщина. — Мне кажется, что это плод человеческого воображения, которое есть у всех людей на этом…

Вдалеке появились огни какого-то населенного пункта. Поезд прибавил скорость, и из вагона казалось, что городок заторопился им навстречу.

— Вот и Кимахобо! Я здесь схожу. Ну, ладно, всем до свидания. Увидимся, когда вы вернетесь. До встречи, до следующей войны — ренегаты, беженцы и товарищи предатели разных мастей и поколений!

Поезд остановился, склочник нагнулся, взял сумку с бутылками и исчез в направлении выхода из вагона, напевая песню из «Веселых ребят». В это время учительница увидела двух пассажиров без багажа, в фуражках, длинных кожаных пальто и сапогах. Они вышли из старого железнодорожного вокзала, на котором кириллицей и латиницей было написано «Куманово», и направились к их только что прибывшему поезду. Издалека доносилась мелодия, которую весело насвистывал своенравный железнодорожник.

49

— Давайте продолжим разговор, — сказал Рефет, подавая чай гостю.

— Давайте, — сказал Климент Кавай, но вдруг понял, что потерял нить предыдущего разговора. — На чем мы остановились?

— На судьбе Охрида, — сказал Абдул Керим-баба и задумчиво посмотрел на гостя. Его глаза вдруг засверкали. От старческой рассеянности не осталось и следа. — Ничего плохого с городом не случится, потому что над ним и всеми нами витает дух эвлии Хаджи Меджмета Хайяти, чудотворца и мудреца, проповедовавшего братскую любовь между людьми. И наша братия молится по шесть раз на дню за добробытие сего места.

— Вы хотите сказать — пять раз… — осмелился исправить старика Кавай.

— Пять раз в день молятся все остальные мусульмане, — объяснил Рефет гостю. — Мы, дервиши, поклоняемся Богу шесть раз. Самый важный из этих намазов — «усул намаз», молитва ранним утром, во время которой двести пятьдесят раз произносится «Лâ илâха иллâ аллâх», что означает «Нет бога, кроме Аллаха». По-арабски это называется талил.

— Я слышал о чудесах дервишей, — сказал зачарованный рассказом Кавай и отхлебнул глоток горячего, приятно горчащего чая. — Я помню, в городе говорили о дервише, которого в стародавние времена обидел один вельможа…

— Сила дервиша в его стремлении к добру, — сказал Абдул Керим-баба. — А случай, который ты вспомнил, был такой: дервиш из нашего текке, да упокоится его душа, пошел на базар, а в это время там на двуколке ехал Ага, известный своей гордыней и жестокостью. Брат Раметли не увидел его и случайно преградил ему дорогу. Разозлившийся на него за это, к тому же сильный и грубый, Ага замахнулся на нашего брата кнутом, разбил ему в кровь лицо, сбил с него дервишскую шапку и, как ни в чем не бывало, поехал дальше. Люди в ошеломлении и гневе наблюдали за насилием, учиненным Агой. Скромный брат поднял с земли дервишскую шапку и поскорее вернулся в текке. Старцы, видевшие, что произошло, приветствовали скромного человека, приложив руку к сердцу, и молча переглянулись; они понимали, что на этом все не кончится, потому что на лице дервиша не было гнева или, упаси, Боже, ненависти. И правда: старики рассказывали, что наказание настигло бесчеловечного Агу почти в тот же час. Стоя в коляске и яростно погоняя лошадей, этот негодяй въехал на рынок и не заметил висевшего над улицей крюка, на который мясник вешал куски мяса, налетел на него так, что крюк воткнулся ему в шею под челюстью, его коляска унеслась дальше, а он остался висеть на крюке как туша жертвенного барана. Боком вышло ему злодеяние против любимца Всевышнего.

Старик взял свой чай и немного отпил. В комнате воцарилась тишина. Профессор Кавай чувствовал, что пора уходить и встал.

— Спасибо, — сказал Кавай, вставая, — за оказанную мне честь.

— Посиди еще немного, сын мой, — гостеприимно сказал старый шейх. — Мне пора дать отдых своим старым костям, а ты поговори с Рефетом.

— Правда, — согласился Рефет — Не спеши. Еще рано.

— Я немного устал с дороги, — сказал Климент Кавай, — а завтра рано вставать. Меня ждут дела в старом городе.

Он попрощался с шейхом и поблагодарил его за поучения:

— Я обдумаю то, что ты мне сказал, Абдул Керим-баба.

— Я знаю, сынок, — сказал старик, глядя ему прямо в глаза. — Я, как эвлия, вижу, чего ты заслуживаешь. По возрасту ты мог бы быть моим сыном, а по сердцу — моим младшим братом. Нас не так мало, тех, кто желает людям только добра. Так что знай, ты не одинок. С тобой не только Рефет, остальная братия и я. В городе нас сотни, а в стране тысячи. А еще больше во всем мире. И дело наше — правое.

50

— Это невозможно! — воскликнула в удивлении учительница и, увидев вопросительный взгляд Гордана, также недоуменно смотревшего на вывеску на которой было написано «Куманово», добавила: — Все выглядит так, как полвека назад.

— Из-за песни Кирилла? — осторожно спросил Гордан.

— Нет. Из-за кожаных пальто, — объяснила учительница и вытерла ладонью вдруг вспотевший лоб. — В них одевались сотрудники коммунистической полиции. Такие же люди арестовали моего отца. Потом они сказали нам, что он сбежал в Америку. Это должно было звучать правдоподобно — если ты буржуй, ты должен бежать в Америку. В то время в другую страну и птица не могла улететь, а они говорили, что он, якобы, уехал на другой континент.

Гордан посмотрел туда, куда был обращен ее обеспокоенный взгляд, но не заметил ничего, кроме собаки, лежавшей на платформе кумановского железнодорожного вокзала и чесавшей задней лапой шею, вероятно, доставая оттуда блох.

— Что случилось с Вашим отцом? — тем не менее спросил Гордан.

Веселое пение Кирилла вдруг прекратилось.

— Мы больше никогда его не видели, — сказала женщина.

— Может быть, он и правда переехал в Америку.

— Мы узнали, что он переехал в мир иной, — сказала она и перевела взгляд к выходу из вагона, откуда послышался звон бутылок и тяжелые шаги.

Гордан повернулся, увидел возвращавшегося Кирилла со своей кошелкой в руке и подивился его странному, и как ему показалось, даже безумному поведению. Гордану не были видны идущие за ним чекисты в кожаных пальто. Один из них был поплотнее и носил усы.

— Вот… — сказал Кирилл, — я… из этого вагона.

— И куда же ты собрался, приятель? — медленно, словно недоумевая, спросил усатый.

— В Куманово, товарищ. Туда и обратно, — ответил железнодорожник тоном, который его спутники слышали у него впервые.

— В Куманово, а? Сядь, сядь, погоди немного, — сказал другой человек в кожаном пальто и снял с головы кожаную кепку, потом обратился к Гордану. — А вы, молодой человек?

Кирилл и учительница уставились на Гордана, а тот не понимал, что означают их упорные взгляды. В этот момент открылась дверь тамбура, ведущая в другой вагон, и из нее появился человек с черными проницательными глазами и подкрученными усами, который театрально вздрогнул, когда почувствовал, что все уставились на него:

— О, пардон… — сказал человек присутствующим. — Не знал, что тут акция! — добавил он и быстро закрыл за собой дверь.

— И реакция! — само собой вылетело у железнодорожника, когда он увидел человека с синим галстуком, который, впрочем, быстро исчез там, откуда появился.

— Это нам решать, — сказал чекист и посмотрел на Гордана.

— Ну, так что, парень… — продолжил он, постукивая кожаной кепкой по ладони.

Гордан, который не слышал вопроса, как и не видел все еще двух чекистов, размышлял, почему взгляды железнодорожника и учительницы прикованы к нему. Он чувствовал, что что-то происходит и что то, что видно двум его попутчикам, не может быть реальностью, и, наконец, понял, что перед ними разворачивается нечто, принадлежавшее их, а не его действительности. В этом его убедило напряженное выражение на лицах учительницы и Кирилла.