Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском) - Кузьмин Николай Павлович - Страница 69

— Гриша, лопни мои глаза! Вот где свидеться пришлось!

— Здравствуй, Петя! — Григорий Иванович подъехал, протянул с седла руку. — Что в городе, Петя?

Это был знаменитый на Пересыпи биндюжник Петя Духановский. Он и его товарищи работали в конторе Котэна, которому в Одессе принадлежала половина гужевого транспорта.

Петя Духановский стал неторопливо рассказывать:

— В городе гром и небо. Вся сволочь драпает и потеряла последнюю совесть. Мы с ребятами договорились присмотреть за хозяйством. После этих босяков потом ничего не найдешь. Здесь со мной Миша Индик, Ваня Сиволан, Данила Шац, Родион Смущеный и Манолис Черненко. Ты их знаешь. Нет, Манолиса ты не знаешь. Он из Баштановки, имел два фаэтона и возил пассажиров в Мардаровку… Да, еще Леня Черкип!

Ах, Одесса, угар и удаль молодых незабываемых лет! Все-таки выпадали денечки, которые приятно вспомнить и сейчас. Впрочем, на то она и молодость, чтобы оставить в душе чудесные неистребимые следы.

— Петя, скажи мне за наших. Мы их немного обогнали.

— Ваши идут от лиманов.

— Это я знаю, Петя. А здесь, на Пересыпи?

— Кто-то стреляет за Буялыком.

Григорий Иванович прикинул: скорей всего, это частя 41-й стрелковой дивизии, которой кавалерийская бригада была на время переподчинена.

— Спасибо, Петя. Нам сейчас некогда.

— Гриша, заметь — я не спрашиваю, куда вы, но если вы на Маяки, то советую знамя завернуть. Там сейчас самый гром. Ребята передавали, туда на шикарном «роллсе» прокатил полковник Стессель.

— «Роллс» исправный?

— Как моя бричка.

— Ну, я не прощаюсь, Петя!

Бригада подтянулась, двинулась сомкнутым, плотным строем. Одесса эвакуировалась, это было заметно с первого взгляда. Котовский указал Христофорову на деникинские деньги, заметаемые ветром по обледенелой мостовой. (На ассигнациях был изображен Царь-колокол.) Если одесситы, привыкшие к частым сменам властей, стали выбрасывать «колокольчики» за ненадобностью, значит, они уже не верят в возвращение Деникина… В порту ревели пароходы, осевшие ниже ватерлинии. Обитатели Черноморской улицы видели, как мимо Ланжерона, мимо Воронцовского маяка потянулись перегруженные суда, их гудки ревели отходную людям, едущим на чужбину. Город оставался, как огромная пустая квартира, покинутая прежними хозяевами.

Дерзкий марш через Пересыпь сошел настолько благополучно, что Христофорову стало неловко перед комбригом. Проклятая осторожность! Нет, победа действительно любит только смелых!.. Возникла, правда, одна небольшая заминка, когда у комиссара предчувствием беды заныло сердце, однако комбриг, не задумываясь, вмешался так решительно, что все опасения отпали сами собой.

На одной из улочек неожиданно наткнулись на отступающую часть. Сидел верхом генерал и пропускал мимо себя рысившую кавалерию, прыгающие но булыжникам пушки. Вот оно, чего так боялся Христофоров! Что теперь делать? Ввязываться в бой? Много ли навоюешь в узких пересыпских улочках!

Котовский осадил перед генералом коня.

— Ваше превосходительство, благоволите пропустить мою конницу. У меня срочный приказ занять позиции.

Генерал нерешительно пожевал губами. Нордовый ветер насекал старческую щеку, выжимал слезу. Глаза генерала с недоумением разглядывали красные галифе Котовского.

— Чья конница?

— Полковника Мамонтова, ваше превосходительство! (Брякнул первое, что пришло на ум.)

Поколебавшись, генерал остановил движение своих войск.

Когда мимо него проезжал замыкающий эскадрон Скутельника, он снова с подозрением спросил у своего адъютанта:

— Чья, он сказал, часть, поручик?

— Мамонтовцы, кажется…

— Рвань! — раздраженно пробурчал генерал.

Маневр с Пересыпью позволил бригаде намного раньше срока выйти на пути, которыми противник отходил за Днестр.

«Доношу, что доблестная вверенная мне кавбригада и батарея, исполняя данную ей задачу;., повела наступление и после часового боя и отчаянного сопротивления противника разбила его наголову… Захвачены 4 орудия, 8 пулеметов, громадный обоз и более 200 пленных. Офицерство частью перебито в бою, частью застрелились сами… Завтра поведу наступление на Маяки.

Комбриг Котовский».

Наступление развивалось без задержки. Бойцы с нетерпением поглядывали на Тирасполь — там, за Днестром, начиналась родная Бессарабия.

В Тирасполе Ольга Петровна отыскала гостиницу, где разместился штаб бригады. Ее встретил грустный Юцевич. Вчера на городской площади похоронили комиссара Христофорова, он был убит в перестрелке, пуля попала в грудь.

Сейчас Котовский сверх головы завален всевозможными делами. Юцевич жаловался, что бригада, по существу, вся целиком занята охраной огромного количества пленных. Комбриг сам допрашивает офицеров, выявляя жандармов и контрразведчиков. Всех, кого отправляют в Одессу, нужно снабдить на дорогу хлебом и салом… Кроме того, рассказывал Юцевич, к комбригу валят ходоки-крестьяне из окрестных сел. Он разговаривает с ними по- молдавски, по-украински, разъясняет обстановку, советует, как лучше организовать на местах ревкомы и Советы.

Ольга Петровна задумалась: появляться, нет на глаза Котовскому? До нее ли ему сейчас? Юцевич отмел все ее сомнения и повел наверх. Григорий Иванович, несомненно, ждет ее, сейчас ему особенно необходим кто-нибудь из близких людей. Впрочем, она сама увидит, как подействовала на комбрига смерть комиссара. Переживает он тяжело…

Она появилась в кабинете и в недоумении, в испуге остановилась на пороге: перед Котовским стоял на коленях толстый поношенный человек с усами и протягивал к нему сложенные руки.

Произошла безобразная сцепа. Котовский стучал по столу и требовал, чтобы человек поднялся с колен, тот что-то бормотал и, плача, полз к ногам комбрига. По опущенным усам толстяка текли слезы.

Это был старый знакомый Котовского, бывший пристав Хаджи-Коли, сильно постаревший, растерявший всю свою былую молодцеватость.

— Встаньте, вам говорят. Расстреливать вас я не собираюсь, не хочу марать рук. Но судить вас будут. Суд будет судить!

Бывшего пристава увели. Комбриг скорбно взглянул на Ольгу Петровну и отвернулся. На столе перед ним лежала жестяная коробочка, пробитая навылет. В коробочке покойный Христофоров держал махорку и несколько газетных лоскутков.

— Тяжело, Оля. Очень тяжело. Человек-то был какой!

Он не позволил ей уйти и продолжал прием посетителей.

Какой-то немолодой, но шустрый человек, тоже, как и пристав, траченный временем, горячо жал руку Котовскому и называл его спасителем. Григорий Иванович силился узнать шустрого просителя и не мог. Тогда тот назвался сам: адвокат Гомберг.

— Помните? Неужели не помните? Господи, да театр, Одесский театр! Аукцион. Кандалы… Ага, вспомнили! Золотое было времечко, не правда ли? Народ. Освобождение. Энтузиазм масс. Признаться, теперь мне бы и десяти тысяч не жалко было отвалить. Клянусь вам! Я бы ни за что не уступил. Впрочем, вы, видимо, и сами заметили это. Сознайтесь, ведь заметили?

Избавиться от бывшего адвоката оказалось непросто. Он без умолку трещал, напоминал детали давнего нелепого аукциона, а между делом порывался позвать в кабинет и представить своего хорошего знакомого, кстати, как раз того, кто вел тогда аукцион, — все они, бывшие, оказались здесь, на захваченном котовцами берегу Днестра, в общей куче, не успев вовремя удрать за реку.

Выпроводив бывшего адвоката, комбриг с минуту сидел, задумавшись, покусывая ноготь. Ольга Петровна уловила, что он поглядывает на нее каким-то боковым, ускользающим взглядом: взглянет и тотчас опустит глаза. Она удивилась, и он признался:

— Знаешь, я человек довольно мирный. Во всяком случае, первым в драку стараюсь не лезть. Но этому, — показал на дверь, закрывшуюся за адвокатом, — так бы и заехал!

— Помилуй… за что?

— Какого черта он на тебя как баран вылупился? Бесстыжая рожа!

У нее широко раскрылись глаза: боже мой, не иначе — ревнует!