Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском) - Кузьмин Николай Павлович - Страница 70

— Гриша, ну что за глупости? Просто человек… увидел и посмотрел. Не закрывать же ему глаза!

— «Просто»!.. Еще бы он не просто! Еще бы подмигивать взялся! Уж тут бы я ему…

Ольга Петровна рассмеялась.

Комбриг поднялся, покраснел.

— Ревность — дурость! Да! Я сам себе противен… Но доводить меня до точки не советую. Могу наломать!

Она слушала и делала вид, что не понимает.

— Гриша, чего наломать?

— Чего, чего!.. — взорвался он. — А ничего!

Привлеченный шумом, в дверь осторожно заглянул Юцевич. Комбриг сразу взял себя в руки, прошел за стол.

— Ладно, поедем дальше. Есть там кто еще? Пусть заходит.

Поздно вечером за Ольгой Петровной, укладывавшейся спать, приехал Черныш.

— Требуют, — скупо обронил он свое обычное слово.

Ехать надо было в штаб.

О том, что за вызов, Черныш ничего не знал.

В штабе, в большой комнате, горело несколько ламп, вокруг стола, уставленного тарелками, сидели командиры — все давние соратники комбрига. Многолюдное собрание удивило Ольгу Петровну. В сапогах, в мешковатой кофте, связанной из обрывков верблюжьей шерсти (никакого другого костюма у нее не было), она остановилась и загородилась рукой от яркого света. Заметила, как сверкнули в лукавой усмешке сахарные зубы кудрявого Няги.

Из-за стола поднялся командир полка Макаренко, старший из всех по годам, подхватил растерявшуюся женщину под локти и подвел к комбригу.

— Мы давно замечаем, мамаша, что ты и Григорь Иванович любите друг дружку. Выбор командира нам всем по душе, поэтому мы принимаем тебя в нашу семью и вот прямо сейчас отпразднуем вашу свадьбу. Таиться нечего, кругом свои. А так и нам будет спокойней за вас обоих.

Ольга Петровна подняла глаза, комбриг смотрел на нее ласково и устало.

— Ну что, — улыбнулся он, — воля народа. Так, что ли? Истомившийся Няга поднял стакан и загорланил так, что слышно было даже на улице:

— Горько-о!

В своем поезде в Инжавино командующий войсками выразил Котовскому сочувствие, имея в виду самое последнее сообщение о том, что в Тамбове, в больнице, умер и второй ребенок комбрига. Тухачевский не подозревал, что Григорий Иванович выехал из своего штаба, не получив этого известия, и о новой утрате еще ничего не знает.

Врач, встретивший Котовского в больнице, тоже полагал, что несчастному отцу известно о смерти обоих близнецов, и был напуган, увидев, как помертвело лицо комбрига.

— Но разве вы… — и поспешил объяснить, точно оправдываясь: — Мы же звонили! Я специально распорядился…

Он догнал посетителя в коридоре второго этажа, подал ему халат и, помогая влезать в рукава, объяснил, что у роженицы неожиданно пропало молоко, одна девочка умерла через три дня, другая выдержала пять суток.

— Положение вашей жены тяжелое, скрывать не буду. Да и не считаю нужным! Подбодрите ее, поддержите. Человек она еще молодой.

В тесном халате, машинально ловя тесемки на рукаве, Григорий Иванович несмело заглянул в палату и остановился, встретив потухший, утомленный взгляд Ольги Петровны, лежавшей под сереньким казенным одеялом на железной коечке. Она узнала мужа, и боль, укор, неожиданная радость — все промелькнуло в ее глазах в одно мгновение.

Чувствуя избыток своей силы, он осторожно приблизился к койке, взял ее руку. В больничке, одна, она выглядела покинутой, забытой всеми. Ольга Петровна отвернула лицо, крепко сжав ресницы. На тощей подушечке под щекой расплывалось мокрое пятно.

— Ну, ну… Оля… — пробормотал он. Ока одна, в одиночку, перенесла огромное несчастье, даже два подряд, и он сейчас не мог избавиться от ощущения, что как раз в этом-то его огромная вина, будто, бросив бригаду и все свои дела, прискакав сюда, он что-то спас бы, изменил, повернул по-своему.

— Где ты так долго? — наконец спросила она, медленно перекатив на подушке голову. Лицо ее осунулось, поблекло, огромные глаза разглядывали его с болезненным выражением, точно сочувствуя, что ему не довелось увидеть даже второй девочки, дожидавшейся его в течение целых пяти суток.

Опустив голову, он держал вялую, обессиленную руку жены, бесцельно перебирал ее пальцы. Да, так и не успел приехать, не мог. Он и сейчас-то… А, будь оно все проклято! Дела, дела, сплошные дела и обязанности. Мало, слишком мало выпадало им времени, когда они могли ни о чем не думать, никуда не торопиться, просто быть вдвоем. Но разве за эти скудные вечера, пусть и насыщенные согласием и нежностью, можно наверстать дни, педели, даже месяцы, которые они вынуждены были проводить порознь?

Вздохнув, Ольга Петровна высвободила руку, убрала со щеки прядь рассыпанных волос.

Она уже жалела, что упрекнула его. Она знала, командиры относятся к людям, которым открыты высшие цели войны, на них лежит забота о самом главном — о победе. Командир обязан смотреть дальше всех и видеть больше всех, для того он и поставлен наверху, а остальные подчиняются ему беспрекословно. На сознании всемогущества командира построена уверенность бойцов в бою. Командир, как боевой штандарт, обязан быть все время на своем месте, на виду. (Потому-то он с таким испугом вскочил на ноги, когда в бою под Горинкой близкий разрыв снаряда смел его с седла и бросил наземь. Он вскочил, ничего не видя и не слыша, думая лишь об одном: чтобы его видели опять на командирском месте. Он тогда сел на запасную лошадь и довел бой до конца и позволил себе свалиться, лишь передав бригаду Криворучко. Потом, в лазарете, куда его доставила Ольга Петровна, он сам не мог понять, откуда у него взялись такие силы. Ольга Петровна говорила, что с медицинской точки зрения было бы лучше, если бы он не насиловал себя, не вскакивал и не кричал: «Коня!» Но сознавала и она, что так было нужно, необходимо, и знала, что, если бы потребовалось, он умер бы в седле — наперекор всякому благоразумию.)

Глядя в оживающее лицо жены, Григорий Иванович помог ей лечь повыше, поправил под головой подушку.

— Ты знаешь, — заговорил он, намереваясь отвлечь ее от мрачных мыслей, — едем мы сейчас, гляжу: у Николай Николаича под ногами сверток. «Что такое?» — спрашиваю. «А, ерунда, — говорит, — не обращайте внимания». — «Как это так — не обращайте!..» Разворачиваю. И что ты думаешь? — с загадочной улыбкой он уставился в лицо жены.

Бледные губы Ольги Петровны невольно сложились сердечком, она ждала продолжения рассказа.

— Белье! — с наигранной радостью выпалил он.

— Какое белье? — в недоумении нахмурилась Ольга Петровна. — И говори, пожалуйста, потише, у меня голова разламывается.

— Извини, извини!.. — он наклонился совсем близко. — А белье для тебя, понимаешь? Чтобы выписать и забрать. И хорошее белье, отличное! Я, конечно, сразу за Николай Николаича: «Где взял?» — «Дали», — говорит. «Кто?»

Помялся он, потом: «Борисов». Ты представляешь? Это они, черти, потихоньку от меня! Где-то, значит, достали и вроде бы в подарок. «Ах ты, — думаю, — ну, погоди у меня…»

Ольга Петровна спросила о бригаде, он бодро заверил ее, что все нормально. Пусть скорее поправляется, скоро домой. Последние денечки остаются.

— Гриша, у меня почему-то Колька не идет из головы. Вчера опять во сие видела. И вот дурная какая-то я стала, что ли: понимаю, ничего с ним случиться не может, а душа не на месте. Ты не знаешь, Семен глядит за ним, нет?

— Семен-то?.. — Котовский неожиданно закашлялся, стал зачем-то шарить по карманам, но вынул не платок, а часы, взглянул, щелкнул крышкой и спрятал — Неужели не глядит? Ты лежи, не думай.

Она взяла его руку, опустила.

— Гриша, как приедешь, посмотри: у него правый сапог трет. И он терпит. А чего терпеть? На колодке разбить — две минуты. И Семен, как дурак, ничего не видит. Он и ест-то, наверное, всухомятку!

— Да нет, — отбивался Григорий Иванович, — с едой у нас сейчас ничего. Наладилось.

— Гриша, может, ты их сюда пришлешь? Зачем они теперь тебе? Все уж, наверно, кончилось? А мы тут вместе. Все, знаешь, свои…