Цветочек аленький (СИ) - Шишкова Елена - Страница 24

— Как знаешь, Ольга. Твоя душа, тебе грех сей и принимать. С ребенка недуг уберу, за дальнейшее не в ответе. — Сказав то, на метлу Морена прыгает и ввысь уносится, княгиню одну оставляя.

В стужу зимнюю, до срока назначенного, рождается сын у Святослава Игоревича — Олегом нареченный. Является в мир этот, жизнь материнскую забрав, как и предсказывалось. Ни слезинки о женщине, князя нового Киеву давшей, не проронено. Во-четыре стороны гонцы посланы, княжича малого славить, да не ведающим новость радостную рассказывать.

Ольга младенца на руках тешит, сходство с сыном своим ища. Из деревни отца Эсфирь вызывают, что б наставником да учителем княжичу юному стал. Все в заботах, все при деле, и уж не помнится, да не осудится, что жизнь младая загублена. Что могла девка мужней стать, да детей воспитывать, ныне же черви могильные ее плоть стылую доедают. И как случается, что та, кто убивать и наказывать обученна, единственной душу загубленную пожалела, спасти пытаясь, да только те, кого славят ныне, не приняли решения ее. Никому Морена не сказала, что любой мор, который ею насылается, кому-то благо приносит, и, порой, то, что в начале злом мнится, на проверку добром оказывается.

Тем временем, счастье с несчастьем рука об руку ходят, и седмицы не минуло с рожденья Олежека, как отбывает в мир подземный ключница, служка, да подруга верная Ольги — Переслава. Грусть да тоска в сердце княгини поселяется, одна в мире этом остается женщина, без плеча верного, да преданного. Ночами темными, слышит княгиня смех ведьмы, да слова горькие:

— За все время платить приходит.

(*Берегиня-Рожаницы — богиня, покровительствующая домашнему очагу, женщинам, детям и старикам. — прим.)

— Опять гонец прибыл? Чем ныне княгиня великая не довольна? Аль груб с купцами был? — Улеб в ярости по терему расхаживает. Все чаще с града стольного, вести не ладные приходят. То разбойники под Киевом объявились, правдорубами себя возомнивши, имя Улеба славили, да на княженье его требовали. Языки-то им укоротили, да недовольство у Ольги осталось. Верует, что не слал дуралеев тех Улеб, али нет, никто не ведает. А недавно купцы заезжие отказались Святославу кланяться, так как есть у Игоря сын и постарше. Ох, ярилась тогда Ольга, да впусте все, всем глотки не заткнуть, каждый свою правду знает. Ныне же опять гонец в сенцах мается, на гнев Улеба попадать не желая. Княжич бы и вовсе головы рубил тем, кто с дурными вестями к порогу его приходят, да только за то, опять ответ перед мачехой держать придется.

— Скажи пусть заходит, что тянуть неизбежное. — Князь новгородский, рукой махнув, добро дает.

Зря только Улеб в ярости круги по терему накручивал, новость благой оказывается, сын у Святослава народился, значит и брату о семье думать позволяется.

Вечером тем же, в баньке жарко натопленной под веничек дубовый завязывается разговор меж Улебом и Лютом, другом его верным. Да коли б случайный прохожий в окошко глянуть не побоясь, подслушал диалог тот, к утру уж без голов побратимы рассхаживали, Новогород вновь без управления оставив.

— Брат мой названный, вот скажи мне, должно ли князю позволений для деяний своих вымаливать? — Улеб, парку поддавая, у Люта спрашивает. Надоело княжичу прихлебателем в семье княжеской быть, хочет силу свою показать, да место должное по праву рождения занять.

— В чем смысл слов твоих, княже? — Лют, от жара да запаха шишек еловых, разомлев, по первой уразуметь не может, чего брату названному от него надобно. А ответ услыхав, подобрался весь, уши навострив, да за голову хватаясь, думать стал, как мысли не дельные из Улеба по вытряхнуть, покуда бед он наворотить не успел.

— А в том смысл, брат, что висит голова моя на волоске, а нож в руками изящными мачеха держит. Надумает отсечь, и воля на то ее будет, никто и слова поперек сказать не посмеет. Не любо мне, братец, что жизни своей не владетель я. Кровей хоть и княжеских, а судьбой не правлю. Не дело то, ведь подумать если, то Ольга у меня дозволений вымаливать должна, как жена князя вдовая у первенца супруга. Это мой дед, города под знаменами своими соединял, да мечом земли эти отвоевывал. Во мне кровь воинов бравых течет, а не в жилах княгини правящей! — То ли от жара, что в парилке стоит, то ли от слов обличительных, краснеет Улеб, на рака вареного похожим становясь.

— Коль разговор ведешь — мысли здравые в голове держишь? — Не любит Лют воду в ступе толочь. Еже ли говорить, то за дело.

— Держу. Надо мне князем земель русских стать, порядок свой навести, и будут Ольга, да Святослав уж моей воле послушны. Да только не просто то. Тут хитрость, да смекалка нужны. Вот ты, Лют, сын воеводы великого — Свенельда. Отец твой хоть волосом сед, да головой покамест ясен. Дружина его любит, как родного тятю почитая. Так ежели он слово за меня замолвит, послушаются ль воины?

— Дурное дело ты, княжич, затеял. — Лют головой хоть качает, да все одно раздумывает. Есть в словах Улеба правда, недолго жить им дадут, коли удар упреждать не станут. Ольга, что не месяц, то недовольство кажет. Посадника сгубили, урожай не собрали, разбойников натравили, да мало ли чего на головы изгнанников скинуть можно. — Не дружина, а цари стран заморских в терем твой палку закинут. Для тех, кто Единого бога славит, узы семейные главней первородства. Они Святослава, в супружестве рожденного, скорей признают, чем тебя, по мненью их дитятко нагулянное.

— Нагулянный! Мать моя по знатней княгини нашей была, да и супругой второй она отцу моему стала, до того как меня родить успела. Вот только после смерти Игоря, подзабыли об этом бояре наши, да цари заморские! А коль вдуматься, дочь княжеская, коей мать моя являлась, больше прав, чем баба деревенская иметь должна! Но прав ты, братец, правдой своей горькой, не спросит никто мненья моего, ежели только на себя уповать буду. А вот коли веру принять заморскую? В Иисуса уверовать? Примут князья заграничные брата по Богу ихнему?

— Они все варварами нас считают, думают, мы людей на кострах в дань богам своим отправляем. Глядишь, ради князя христианского и в прям расстараются.

— Дело то. Будь так, морозы пройдут, в Царьград двинемся, с царем их потолкуем.

В день следующий, после разговора того судьбоносного, метель не на шутку разыгрывается. Ветра морозные, волками завывая, в щели изб, шерстью али глиной не утепленные, пролезть норовят, под наличники задувая. Смотрит Улеб на буйство стихии, в соболиные меха по глубже прячась, а мысли одна другой мрачнее. И кажется князю, среди белой степи царства снежного, женщина выхаживает, на цепи ледяного волка придерживая. И рвется тварь, от оков избавиться силясь, скалит зубы в гневе всепоглощающем, и пена, что из пасти вытекает, в верх хлопьями снежными взмывает. А женщина, в шубу белую окутанная, держит привязь, усилий не прилагая, да в сторону терема княжеского поглядывает. И чудится Улебу, голос ее звонкий, как осколки зеркальные, в тишине зимней звенящий:

— Думай, княжич, думай… — воет ветер, да полы кафтана княжеского треплет. — Склонись, смирись…. - шепчет женщина, волка спуская. Зверь, щетинясь седой шерстью, прыжок делает, да в метели пропадает, иглами сосулек, что к меху его прилипали, в сердце княжича раня.

Стоит Улеб вдаль глядя, в надежде виденье странное понять. Уж губы синевой поддеваются, да пальцы на ногах отнимаются, а он не уходит все, сам не зная, чего выжидает. Из сенцев Лют выходит, князя окликая, да только не слышит Улеб, в мыслях своих растворившись. Но сын воеводы норовом в папеньку вышел, суров да не сговорчив, как отец его небезызвестный. За порог, кафтана не накинувши, выходит, да под локоток княжеский Улеба в дом втаскивает.

— Смерти ищешь, друже? Так ты скажи, я меча тебе не пожалею, всё милосердней, чем от мороза издохнуть. — Злится Лют, князя от одежды избавляя, руки его, до синевы отмороженные, снегом растирает.