Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 22

Вдруг он увидел двоих рабочих-строителей, которые подошли к оцинкованному баку напиться.

Вода сильной струйкой лилась в большую кружку, наполняя ее до краев. Рабочие пили по очереди и наливали снова, и Станкуса охватил страх, что они выпьют все и ему ничего не останется. Они странно на него поглядели, когда он подошел и, протянув руку, жадно схватил кружку, едва ее поставили на место. С наслаждением выпил Станкус три кружки воды, одну за другой, и ему стало легче.

Вернувшись к воротам, он опустился на землю и сел, поджав ноги, у стены.

— Ты что это, как будто раскис? — спросил Жукаускас.

— Черт лупоглазый, — пробормотал Станкус и громко ответил: — Ни капельки, мастер, ни капельки… Так, может быть, от жары или от этих щепок, может быть…

— От щепок? — не поняв, переспросил мастер и подошел поближе.

Станкус и сам сейчас же понял, что сказал какую-то глупость.

— Что вы, мастер, при чем тут щепки?!

— Ты что, уж не выпивши ли немножко?

Мысль показалась Станкусу необыкновенно удачной. Он тихонько засмеялся:

— Извините, мастер, немножко было. Знаете, со вчерашнего как оно бывает — трещит голова! — Он попытался панибратски подмигнуть. — Сейчас все пройдет, пустяки. Все будет в порядке. Пожалуйста, курите, мастер. — Станкус сунул руку в карман и вытащил помятую пачку папирос.

Глядя, как Жукаускас закуривает, Станкус раздумывал, чем бы еще задобрить его, и вспомнил, что у мастера, кажется, болеет жена.

— Между прочим, как здоровье вашей жены, мастер? Надеюсь, ей стало лучше?

Жукаускас поблагодарил, возвращая папиросы, и вздохнул:

— Да, спасибо, получше. Нам позволили ее взять из больницы.

— Рад это слышать, — сказал Станкус. — А правду ребята болтали, что вы еще недавно были самостоятельным предпринимателем? Или это просто брехня?

— Нет, — сказал Жукаускас. — Ребята не соврали. Что было, то было.

— Ничего, мастер, это бывает, — сочувственно сказал Станкус. — Обычная история! Мелкие предприятия не выдерживают — и все тут. Закон природы или еще черт знает чего, но факт. Что вас добило? Конкуренция?

— Чудак ты, — усмехаясь, сказал Жукаускас. — Ничего меня не добило. Я ушел сам, с гордо поднятой головой.

Станкус захохотал и нарочно постарался смеяться подольше, — пусть мастеру будет приятно, что его шутку так хорошо оценили. Но Жукаускас опять как-то испытующе на него посмотрел и сказал:

— Нет, ты все-таки чудной сегодня какой-то. Может быть, тебе нездоровится?

— Да бросьте вы это, мастер! — залихватски воскликнул Станкус. — Я здоровее вас! — Ему и в самом деле сделалось как-то необыкновенно легко говорить, слова так и бежали сами, и он слышал их со стороны, как будто кто-то за него говорил, а самому ему это не стоило никакого усилия. — Хотите, я вам расскажу историю про агента? Мне ее рассказывал один парень, когда мы плыли через океан. Не туда, а оттуда плыли, понимаете? Парень был венгерец. Или, может быть, румын… Возможно, что он был датчанин. Не помню. Но великолепно играл на малюсенькой свистульке. Лучше, чем другой сыграл бы на большой трубе. Он-то и рассказывал про агента, который вербовал в Европе ребят по трехгодичным контрактам на работу в Южную Америку и получал с головы… или с души, как это там считают. В общем, поштучно. Конечно, он много врал и уговаривал, расписывал ребятам до самой посадки на пароход, а потом исчезал, прежде чем люди обнаруживали, куда он их заманил. Благодаря этому ему все-таки удалось умереть естественной смертью, хотя многие об этом жалели.

Но вот, так или иначе, он помер и прибывает на тот свет. И сейчас его — в рай. Ну, рай, известно, там все поют псалмы, играют на арфах, молятся, даже закурить нельзя. А этот агент был не дурак выпить и повеселиться. Он думает: нет, тут тоже надо устраиваться своим умом. И слышит, где-то недалеко наяривает джаз. Он туда. Бар с вывеской «Ад». Все на месте: виски на столах, барышни в коротеньких юбочках отплясывают. Агент прямо затрясся от радости, просит, чтоб его туда устроили. Говорят, ладно, подписывайте контракт на три года. «А бессрочный можно?» — «Ладно, — ему говорят, — можно, подписывай». Он скорей подписывает, и служащий ведет его куда-то вниз. Джаза уже не слышно, и делается немножко жарко, и вот открывается дверь, а там такое уютное помещение, вроде чугунолитейного цеха, и самые обыкновенные черти работают в дыму, подсаживают вилами своих клиентов на горящие сковородки и в кипящие котлы… Сейчас же двое лохматых подхватывают нашего агента под ручки и тоже тащат его, а он поднимает крик, что не сюда подписывал, что он желает туда, где танцуют, а вовсе не на сковородку.

На крик прибегает пожилой такой сивый черт со своей большой ложкой с дырочками, которой снимают пену с бульона в котле, и говорит: «Ты самый большой осел, которого я помню за последние двадцать две с лишним тысячи лет. Ты столько времени проработал рекламным агентом в вербовочном бюро и не догадался, что у нас наверху, в баре, тоже только рекламное бюро, а вся работа идет тут, внизу…» Здорово?

Мастер даже не улыбнулся и с возрастающим беспокойством сказал:

— Лицо у тебя красное, и болтаешь ты без умолку, точно в лихорадке…

На пустыре снова ударили в рельс, и Станкус, ничего не ответив, оперся рукой о землю и тяжело поднялся. Со злым лицом он вернулся в мастерскую, подобрал с пола гаечный ключ и взялся за работу.

Мастер опять подошел и в нерешительности стал топтаться у него за спиной, проклятый.

— Честное слово, ты больной, — через минуту снова сказал он.

— Все в порядке, мастер, пожалуйста, все в порядке, — закипая злостью, молвил Станкус.

— Ничего не в порядке. Ну-ка сходи в амбулаторию, пусть тебя там доктор посмотрит. Слышишь?

Станкус обернулся и, бросив ключ на землю, с ненавистью поглядел в озабоченное лицо Жукаускаса.

— Нечестно так, мастер. Ей-богу, нечестно так поступать. Зачем вы сживаете меня? Какое вам дело до моего лица? Разве я отказываюсь выполнять работу? Я работаю, и оставьте меня в покое.

Ему сделалось совсем плохо, во рту пересохло, а на глаза как будто что-то тяжело давило изнутри. Он повернулся и пошел к выходу, с трудом волоча ноги. В дверях он, как на грех, зацепился плечом за косяк, пошатнулся и, понимая, что после этого спорить бессмысленно, обернулся и грубо сказал:

— Ладно! Я пойду к доку, и он подтвердит вам, что я могу работать. Вы кто такой? Вы мастер или док? Не за свое дело беретесь!

Он прошел мимо плотников, которые обтесывали бревна, и ему показалось отвратительным, что они делают еще больше щепок, от которых и так больно режет глаза на солнце. Он остановился и пробормотал, хотя ему казалось, что он громко и вызывающе крикнул:

— Эй, мастер! Полдня не забудьте оплатить! Чтоб не было никаких штучек.

Он много говорил и спорил в амбулатории, хотя ему было уже трудно сидеть на лавке прямо, и, сам переставая понимать, о чем спорит и чего добивается, смутно чувствовал, что дело плохо, совсем плохо: он попался, болезни не скрыть.

У него оказалась какая-то очень плохая температура, его куда-то вели под руки, и только после нескольких дней мутного бреда, путаницы и черных провалов полного забытья он пришел в себя, слабый и ко всему безразличный. Сказали, что у него было двухстороннее воспаление легких, но в ту минуту и это было ему безразлично и неинтересно, как и все на свете.

«Случится в твоей жизни чудо, и ты всплескиваешь руками, изумляешься и в радости и умилении без конца повторяешь: „Ну кто бы мог поверить, что со мной такое случится?“ И вот происходит второе чудо, и ты опять изумляешься, но чуточку поменьше. И вдруг, выглянув из окошка, ты видишь, как третье чудо входит к тебе во двор, ты смотришь на него из-под руки и спокойно говоришь: „Эге, да вот, кажись, и еще одно к нам жалует…“

Так говорила себе старая Юлия, сама поражаясь, до чего же легко привыкла она к событиям, изменившим вокруг всю жизнь.