Имам Шамиль - Казиев Шапи Магомедович - Страница 88

• Предыдущая
• 88/101
• Следующая

5 марта 1861 года были торжественно объявлены "Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости". Узнав о дарованной императором «воле», Шамиль обрадовался так, будто свободу получили не только миллионы российских крестьян, но и он сам.

Многие видели в «Положениях» новый обман и толковали о невозможности уплаты крестьянами оброка за землю. Ходили слухи, что царскую грамоту подменили, а кое-где даже читали "золотую волю", в которой земля отдавалась крестьянам без выкупа, по-божески. Это приводило к новым волнениям, которые сурово подавлялись.

Но Шамиль был уверен, что Александр решился на великое дело. Если безгласный раб назван свободным гражданином, страна уже не могла остаться прежней. А свободные люди умеют уважать свободу других.

Шамиль поздравил с великим деянием императора Александра. Поздравил он и губернатора Арцимовича, который был в губернии главным врагом крепостничества.

Виктор Антонович видел в освобождении крестьян залог государственного процветания и энергично принялся за введение сопутствующих «воле» преобразований. Теперь пригодился его богатый опыт сенатского ревизора, наводившего страх на зарвавшихся начальников российских губерний. Понадобилось и его умение вводить полезные изменения, как он это делал в бытность тобольским губернатором, когда воплощал в жизнь идеи своего соратника Сперанского.

Теперь он взял под свою опеку мировых посредников, призванных улаживать споры между крестьянами и помещиками. Он даже устраивал их съезды, на которых публично осуждались злоупотребления.

Озлобленные помещики завалили Петербург жалобами на притеснения от «красного» губернатора, но прибывшая сенаторская ревизия признала полную правоту Арцимовича.

Жизнь в доме Шамиля шла своим чередом. Семейство вполне освоилось на новом месте, и Руновскому предоставилась возможность поближе познакомиться с характером горцев. Понемногу проникали в дом и новые веяния, привычные для калужских обывателей. Но когда Руновский пытался ускорить внедрение в быт горцев чего-то нового, которое считал для них весьма полезным, он постоянно натыкался на непреодолимые барьеры, состоявшие из прочных убеждений, что "у них нет такого закона" или что "в их книгах так не написано". Вместе с тем пристав обнаруживал, что многое в обычаях горцев, прежде казавшееся ему странным, имело под собой разумные основания.

Выяснялось много интересного. Табак или вино, например, были запрещены горцам как греховные, но эти запрещения уберегали бедные семьи и от разорения, к которому вели слабости глав семейств.

Слишком открытые наряды женщин, по мнению горцев, не столько обличали в них порочность, сколько вредили общественной нравственности, подвергая опасным соблазнам добропорядочных мужчин. Хаджиява не переставал мучить и другой вопрос: зачем у дам такие большие кринолины, если не хватает ткани закрыть плечи и такие глубокие декольте? Шамиль выражал свое недоумение более деликатно, спрашивая: не холодно ли дамам в таком виде?

Вставание при появлении дам и всеобщее целование у них ручек для горцев было делом и вовсе непостижимым. В горах все было наоборот: это женщины вставали при появлении своих защитников-мужчин, а руку можно было целовать только у имама или больших ученых в знак глубокого почтения.

Впрочем, над странностями этикета горцы еще готовы были размышлять, но отношение к явным преступникам приводило их в изумление. Однажды собачка истопника спугнула своим лаем конокрадов, которые проломили стену в конюшне и собирались увести прекрасных коней, подаренных царем Шамилю. Тогда горцы как следует вооружились и устроили в саду засаду, собираясь встретить воров пулями. Когда же Руновский объяснил, что убивать воров, даже застигнутых на месте преступления, нельзя, а надо изловить их и представить к властям для суда и следствия, горцы только разочарованно присвистнули. "Наш закон лучше, убеждали они Руновского, — вора надо убивать на месте!"

К середине июля вернулся счастливый Гази-Магомед со своей прекрасной Каримат. Дагестанское начальство не сочло возможным нарушать священные узы брака, жена была возвращена мужу и отправилась с ним в Калугу.

Убедиться в том, что "роза Кавказа" действительно так хороша, как о ней говорила молва, Руновскому не удалось. Каримат почти не выходила из дома, а если и выходила, то Гази-Магомед бдительно охранял ее целомудрие, не позволяя заглянуть под покрывало даже знатным дамам.

Большей же частью в доме говорили, что Каримат больна. Доктора помогали чем могли, но излечить "тоску по родине" так никому и не удалось. Чтобы как-то скрасить затворническое пребывание женщин в Калуге, им было разрешено по вечерам выходить на прогулки в сад и изредка, но также по вечерам, совершать в коляске прогулки по городу.

Каримат любила своего мужа и видела в нем будущего властителя Дагестана. Но в Калугу ехала без особого желания. Привыкшая к свободе, она не хотела превращаться в пленницу, даже если клетка ее будет «золотой». Она уговаривала мужа вернуться на Кавказ, где власти вполне могли сделать его новым главой горцев, хотя и без духовных полномочий. Гази-Магомед и сам подумывал о возвращении на Кавказ, но не мог оставить отца одного. Тогда Каримат приводила в пример его брата Магомед-Шапи, делавшего успешную карьеру в Петербурге. Но и это не убеждало ее мужа. Он обещал вернуться, но позже. Каримат твердила, что позже — будет слишком поздно, чтобы сын смог получить в наследство от отца весь Дагестан, а не только звание сына бывшего имама. Она считала, что раз Шамиль проповедовал свободу, то и сын его волен свободно вернуться на родину. Она убеждала Гази-Магомеда, что остались еще мюриды, готовые к новой борьбе и ждущие лишь искры, чтобы взорвать Кавказ, как бочку с порохом.

Вскоре в Калуге была получена телеграмма, в которой Шамиль приглашался в Петербург на высочайшую аудиенцию и для встречи с Барятинским. Вскоре прибыл и фельдъегерь с приказом препроводить имама в столицу.

В конце июля Шамиль с сыном и зятьями, в сопровождении Руновского, отправился в Петербург.

До Москвы они ехали в экипажах, а затем пересели на поезд.

На вокзале в Петербурге их встретили Магомед-Шапи и старый знакомый полковник Богуславский. Гости, как и в первый раз, остановились в гостинице «Знаменская» и встретили то же радушие петербургской публики.

В ожидании царской аудиенции Шамиля, на пароходе великого князя Константина, повезли в Петергоф. Там его радушно встретил князь Барятинский, произведенный уже в генерал-фельдмаршалы. Барятинский еще числился в прежних должностях, но война подорвала его здоровье, тяжелые ранения все чаще давали о себе знать, и он вынужден был лечиться.

Своей красотой и невиданным великолепием Петергоф затмил все, что горцы видели прежде в России. Повсюду тут витал дух Петра I, а убранство поражало роскошью.

Начиная с Петра, Петергоф переделывался каждым царем на свой лад. Лучшие архитекторы и скульпторы от Д. Кваренги до П. Клодта трудились над украшением его многочисленных дворцов, павильонов, парков и островов. А братья-мебельщики Гамбсы создавали обитателям Петергофа поистине царский комфорт.

Гостям показывали все — от монументальных дворцов с коринфскими колоннами и «Помпеи» до стилизованной "русской избы" и водяной мельницы. Все так напоминало театральные декорации, что здесь даже представлялся балет "Наяда и рыбак".

Фигура Самсона, раздирающего пасть «шведского» льва, из которой извергалась хрустальной чистоты струя, ослепляла золотом, а над другими фигурами, из которых тоже били фонтаны, горели радуги.

Гости несколько часов гуляли по дворцовому саду, в котором было множество диковинных вещей. Искусственные деревья обдавали их прохладной росой, в густой листве пели чудесные птицы, а в прудах плавали лебеди и игрушечные копии "потешных флотилий" Петра.

• Предыдущая
• 88/101
• Следующая