Звезда мореплавателя
(Магеллан) - Травинский Владилен Михайлович - Страница 9

Ныне совсем не то. Серые крепости португальцев поднялись вдоль африканского побережья. Отсюда они вывозили рабов…

По мере движения на юг становилось все жарче. Солнце, выныривая из океана, начинало палить с раннего утра. Диск его взбирался выше, выше и жег сильнее, сильнее… К середине дня солнце будто наваливалось на наши плечи расплавленным давящим грузом. Лучи как кнутом хлестали по телу. Воздух уподоблялся горячей смоле, стекающей в грудь. Цепи, якоря, пушки обжигали руки. Дневная вахта казалась пыткой. Каждый старался укрыться в тень от борта.

Морская вода, зачерпнутая ведрами, не освежала. Купаться же в море было нельзя: за кораблем неотрывно плыли стаи акул. Вечером, когда свежело, матросы развлекались их ловлей, На толстый крюк накалывали кусок солонины и бросали, привязав веревку, за борт. Ближайшая акула его заглатывала, И ее с шумом и хохотом вытягивали на палубу. Длинные, в два человеческих роста, заостренные тела морских хищниц бились у борта, широко разевая пасть, в которую могло бы влезть самое большое ядро бомбарды. Их маленькие зеленые глаза на плоской, как лепешка, голове вылезали, хвост всполошенными ударами разил вокруг. Твари эти удивительно живучи: они пытались кусаться даже после того, как головы были отделены от туловищ. Кожа акул по твердости не уступает доске из мореного дуба: копья от нее отскакивали, приходилось работать топором. Но акулье мясо невкусное, и матросы скоро бросили эту забаву.

Недолго довелось нам проклинать жалящее солнце на безоблачном небе. Вскоре мы с тоской вспоминали о нем. Началась полоса осенних дождей и штормов.

Как-то вечером Магеллан стоял на носовой надстройке, тревожно всматриваясь в даль. К нему присоединился Барбоза, и они вполголоса заговорили.

Я тоже смотрел вдаль. Взору открывалось обычное. Далекая линия берега и остывшее, почерневшее у горизонта небо над слабо мерцающей водной гладью — там закатывалось солнце. Внезапно командор обернулся и громко скомандовал:

— Боцман, всех наверх! Паруса долой! Курс в океан, подальше от берега! Идет шторм!

И сразу, словно в ожидании этого приказа, донесся первый порыв влажного ветра. Лицо океана сморщилось от мелких, тотчас же родившихся волн. А черная кайма у горизонта вдруг двинулась на нас, напрочь задергивая небо непроницаемым пологом низких туч.

Потемнело. Глухой протяжный грохот возник в воздухе. В быстро наступающей темноте я скорее угадал, чем увидел, исполинские валы, катящиеся к армаде правильным строем, словно все горы на свете ожили, построились ряд за рядом и спешили нас раздавить. Грохот грома раздался над моей головой. Сокрушительный ветер ударил по кораблю. Каравелла вздрогнула и качнулась. Не успела она оправиться, как водяная башня поднялась перед ее носом…

Я потому так подробно пишу, что это был мой первый океанский шторм, а первое всегда памятней. Уцепившись за мачту, я в ужасе молился. Где уж было смеяться над матросскими суевериями: чудилось, никто, ничто, кроме провидения, не спасет нас от океана, вставшего на дыбы, и неба, разбитого на куски сотнями молний. Такими ничтожными, такими беспомощными представлялись люди с их руками, хрупкими костями, слабыми мышцами и каравеллы, малые деревянные посудины из тонких досок.

Ко мне, держась за веревки, протянутые между мачтами и бортами, чтобы не упасть от качки и не быть смытым в воду, подобрался Барбоза.

— Командор приказал: на палубе только вахтенные! — крикнул он мне в ухо.

Я кое-как доплелся до каюты, привязался к койке и попытался уснуть. Не тут-то было! Меня бросало из стороны в сторону.

Среди ночи в каюту ввалился Барбоза. Вода стекала с него, как с акулы, когда ее вздергивали на крюке. Широко расставив ноги, он стащил с себя одежду, выжал, прикрутил к спинке койки и полез в сундук за сухой курткой. Переодевшись, Барбоза с ухмылкой осмотрел мое крепление, потрогал завязки.

— Член экипажа армады обязан знать морские узлы, — объявил он и ловко перетянул веревку как-то гораздо удобней. — А вы неплохо выглядите, сеньор негоциант. Некоторая бледность вам даже к лицу, женщины бы ее оценили.

Я представил, что бы могла подумать моя дама, увидев меня в подобном положении — мокрого, лохматого, грязного, — и невольно улыбнулся. Удивительно, как юмор успокаивает и облегчает: через минуту я уже крепко спал.

Утром слегка посветлело. Ветер не стихал, волны не уменьшались. Крутые хлесткие валы из глубин океана неслись нам навстречу и зло стряхивали свои пенные шапки на палубы каравелл. Но «Тринидад», как молодой упрямый бычок, вскидывая, словно гриву, вновь поднятые паруса, бодро взлетал на очередную волну, разбрасывая пену, будто отфыркиваясь, скользил вниз по ее склону и опять полз наверх. Сквозь косой дождь мелькали на водных кручах четыре остальных корабля, они шли шеренгой, и даже «Сант-Яго» не выпадал из нее.

Меня слегка мутило, но вчерашний ужас прошел. Теперь я думал не о провидении, а об умелости человеческих рук, глубине ума, твердости сердец, научившихся перечить океану и не поддаваться ему, даже когда он в неистовстве.

Так началась наша двухмесячная страда. Не переставая, лили дожди. Нежданные шквалы рвали паруса. Штормы, то ослабевая, то нарастая, сменяли друг друга. Неделями мы не видели солнца. Беспрестанная качка выматывала силы. Лавирование среди волн при противном ветре требовало неустанной внимательности кормчих и постоянной физической напряженности матросов. По нескольку раз в течение часа приходилось менять курс, ставить, убирать или перекидывать паруса от борта к борту — причем всегда внезапно, бегом, дорожа мгновением, ибо каждое могло быть роковым. И так день за днем, ночь за ночью, среди свиста, гула и рева на пляшущей палубе, на гнущихся мачтах, где ветер затыкает рот и вода заливает ноздри.

Редко удавалось сварить еду. Мы ели сырую солонину, от которой растрескивался язык, и клейкое месиво вместо лепешек, если кто-нибудь ухитрялся его изготовить. Вечно мокрую кожу разъедала морская соль. Спали урывками, и многие не могли, проснувшись, встать на ноги из-за судорог, одолевавших измученные конечности. В придачу потекли палубы, крытые, как оказалось, гнилыми изнутри досками, — о, взятки агентов короля Мануэла! Часть провизии испортилась, и командор впервые сократил паек.

Но мы шли, шли вдоль Африки, не сворачивая, раздвигая море-океан, не пряча лица армады среди оглушительных ударов, вопреки его гневу и наперекор его мощи. Лига[35] за лигой армада пробивалась на юг, потому что непререкаема была воля командора.

Команда «Тринидада» глубоко уважала капитана-командира, потому что видела, как он справедлив. Магеллан принял тяготы, ничем не выделяя себя. Непонятно было, когда он спал. Матросы суеверно считали, что он способен круглые сутки бодрствовать, то руководя кормчими, то обследуя судно, беседуя с матросами, успокаивая больных, распоряжаясь, принимая рапорты, переговариваясь сигналами с другими кораблями… Не помню, писал ли я раньше, что командор хромал. Мавританское копье в Африке размозжило ему сухожилие правей ноги. В сырость рана начинала болеть сильнее, хромота усиливалась. Но он легко и сноровисто пробегал по палубе при такой качке, когда и здоровые передвигались на четвереньках. Магеллан получал, как и мы, общие продукты, в ненастные дни тоже ел всухомятку.

На трех судах, где командовали испанцы, матросы этого не видели, а капитаны не хотели знать. Картахена, Кесада и Мендоса не упускали случая разжечь недовольство матросов. Они и их приспешники нашептывали испанцам, которых, как я уже говорил, было больше половины экипажа: видите, португалец нарочно повел нас самой трудной дорогой, чтобы обессилить команду, истрепать корабли и потом предать всех королю Мануэлу, выслуживаясь за измену. Король Мануэл испанцев отправит на костер как еретиков, нарушивших папский указ о разделе мира между Португалией и Испанией[36]. Матросам других стран они намекали, что, мол, Магеллан издевается над всеми, ибо провизии сколько угодно и, не будь Магеллана, матросы питались бы вволю. Если испанские капитаны по приказу командора отводили больным лучшие места, тепло одевали, вдосталь кормили, то делали вид, что совершают это тайком от капитана-командира.