«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений - Страница 58

Во Львове менялись власти и переходили, словно эстафетная палочка, от одних оккупантов к другим дома, виллы, квартиры. Самое лучше наглядно это прослеживается с жильем сотрудников политической полиции — основной опоры тоталитарного режима. Работник польской «двуйки» бежали в 1939 году куда глаза глядят, побросав на произвол все, что нажили. В 1941 году чекисты, в свою очередь, бросили свои квартиры и все что там было. Гестаповцы в 1944 году тоже бросили мебель, ковры, шкафы с одеждой и обувью, постельное белье, посуду и все остальное. Но с немецкой аккуратностью оставили пустыми тюрьмы, а камеры убранными.

Расположенная в центре города улица Солнечная (теперь Пантелеймона Кулиша) является оживленной городской артерией, по которой когда-то ходил трамвай. Застроенная стильными сецессийными домами, Солнечная находилась рядом со старым Краковским рынком и уже несуществующим рынком Теодора (теперь тут клуб «Миллениум»). Издавна улица носила торгово-деловой характер. Во времена немецкой оккупации в конце Солнечной, где возвышается арка железнодорожного моста, начиналось еврейское гетто. Вход и выход оттуда евреев жестко контролировался, а неевреям заходить в гетто строго запрещалось.

Война войной, но нужда добывать хлеб насущный гнала людей на рынки, чтобы там что-нибудь продать или купить. В ту пору расположенная вблизи центральных городских базаров Солнечная напоминала растревоженный муравейник. Многочисленные прохожие торопясь, постоянно сосредоточенно сновали по тротуарам. Улица гудела от движения.

Однажды в 1942 году после обеда я попал на Солнечную с намерением выйти на площадь Теодора. Вскоре заметил, что ритм улицы, ее повседневное нормальное пульсирование почему-то нарушено. Волна прохожих, которая двигалась из центра вниз по левой стороне, в одном месте останавливалась перед каким-то препятствием, словно течение воды перед скалой, и растекалась по обеим сторонам. Таким образом, много людей переходило в том месте на другую сторону улицы. Те, которые шли снизу, тоже прижимались к стене дома и замедляли движение. Когда я приблизился к этому замедляемому месту, то услышал предупредительный шепот: «Осторожно, впереди прется «бомбовец». Львовяне словом «бомбовец» почему-то называли немецких жандармов. Их боялись и страшно ненавидели. Вообще немецкие жандармы отличались в Украине особенно дикой жестокостью.

Я как-то не рассчитал, не снизил шаг, и передо мной внезапно выросла спина немецкого жандарма. Жандарм находился на патрульной службе, при «исполнении», на голове — шлем, застегнутый ремешком на подбородке, на плече — винтовка. Обыкновенные рядовые солдаты ходили по улицам в пилотках без оружия, только офицеры носили пистолеты. Вокруг жестокосердечного жандарма образовался своеобразный вакуум. От прохожих его отделяла невидимая стена страха и ненависти. На два-три метра перед ним, и на столько же сзади него образовалось пустое пространство. Ближе никто не подходил. Пешеходы обходили палача, чтобы, не дай Бог, не прикоснуться: последствия могли быть катастрофическими.

Жандарм двигался медленно, часто останавливался, всматриваясь сурово и внимательно в человеческий поток. На бульдожьей, откормленной роже играла самодовольная улыбка. Ведь он тут завоеватель, повелитель расово неполноценных аборигенов, которые дрожат перед ним от страха. Обгонять немца я тоже не осмелился и продолжал идти за ним на расстоянии двух-трех метров. Среди встречного потока людей, которые шли вверх от моста, неожиданно мелькнула нарукавная повязка со звездой Давида. Ходить евреям по городу без специального сопровождения не разрешалось. Не было сомнений, снизу, из гетто, в многолюдном течении прохожих шел одинокий еврей. Вскоре я его четко увидел: среднего возраста, с виду интеллигентный, до истощения исхудавший, в простой чистой одежде. Он целенаправленно нервной походкой куда-то торопился, мало обращая внимания на окружающих. Увидев еврея еще раньше чем я, немецкий жандарм, который тут же застыл на месте, как охотничья собака, которая унюхала добычу. Жандарм, не сводя глаз с несчастного, который утонув в собственных мыслях быстро приближался, стал медленно, крадучись снимать с плеча винтовку. Ощутив инстинктивно смертельную опасность, еврей резко поднял голову и встретился взглядом с немцем. Он и сам на мгновение заворожено оцепенел. Перед ним стояло видимое воплощение смерти. Охваченный паникой, еврей лихорадочно начал оглядываться по сторонам. Спрятаться было негде. Оставалось одно спасение — убежать. Он повернулся, пытаясь протолкаться сквозь плотную толпу прохожих назад в сторону гетто. Жандарм тут же поднял оружие и стал спокойно целиться в гущу прохожих. Еврей менял местонахождение, а дуло ружья двигалось вслед за ним. Беглец обернулся. Стало понятно, что немец готов начать пальбу прямо в толпу. Чтобы этого не случилось, еврей выбрался из потока пешеходов на свободную проезжую часть улицы и бросился бежать. Трамвай, который двигался сверху, остановился — водитель заметил что происходит. Это была отчаянная попытка спрятаться. Мужчина бежал вяло, слишком медленно — ему явно не хватало сил, или, вероятно, охватила резигнация. Жандарм тщательно прицелился. Грохнул выстрел и одновременно беглец, словно подкошенный, упал на мостовую, лицом вниз. Пуля пробила голову навылет. Палач не спешил подойти к своей жертве. Он с удовлетворенным выражением закурил сигарету. Какая-то немолодая женщина накрыла окровавленную голову убитого газетой и перекрестилась.

А уличная толпа молча, безэмоционально, вроде ничего не произошло, продолжала торопится по своим делам — кто вверх, а кто вниз. Тоталитарный режим не только творит зло, он очерствляет человеческие души, делает их трусливыми, подлыми, ничтожными. Тоталитаризм приучает людей за маскированным безразличием прятать свой страх и с невозмутимостью наблюдать за страданиями жертв преступного режима. В Харькове и в других городах на прилегающих к вокзалу улицах каждое утро десятками лежали умирающие, опухшие крестьяне, а толпа прохожих, опустив глаза, обходила их.

Дяде Каминскому, мужчине в годах, который страдал полиартритом, уже было нелегко добраться со Стрелецкой площади, где он проживал, к нам на улицу Каспра Бочковского своим ходом. Должен был ехать трамваем. Ближайшая от нашего дома остановка была недалеко от улицы Королевы Ядвиги (теперь Марка Вовчка), почти возле самых ворот солдатского борделя, который размещался в высоком доме на Городоцкой, 46. У входа в бордель частенько собирались стайки молодых немецких солдат, которые возбужденно шумели.

— Ржут под борделем, словно жеребцы, — с отвращением говорил дядя, — проклятые швабы не имеют стыда, открыли себе бордель в людном месте. Стыд и срам!

Слушали его моралистские выпады со снисходительностью, потому что в нашем доме существовал свой, не немецкий Содом и Гомора. На первом этаже проживала молодая женщина по имени Гелька, которая вела развратный образ жизни. У Гельки постоянно собирались разгульные компании. В этом гнезде разврата дудлили самогон, который поляки называют «бимбер», и играли на деньги в карты. Оттуда часто можно было услышать модную песенку:

Уже летом 1941 года во львовских парках можно было наблюдать молодые пары: немецкий офицер и, преимущественно, польская девушка. Опрятные немецкие офицеры, в противовес советским, выглядели культурнее и симпатичнее. А девушки, известно, любят молодых военных, особенно офицеров. Этой ситуацией, и небезуспешно, пыталось воспользоваться польское подполье. Одним, по мнению украинцев, коварным приемом была так называемая «политика юбки», когда оккупационным вельможам и бюрократам подсовывали в качестве стенографисток, секретарш, переводчиц рафинированных любовниц.

В доме напротив проживала одна из них — красивая полька, которую звали Грета. Работала Грета переводчицей у какого-то немецкого начальника. Используя служебные возможности и женские прелести, эта метресса добывала оккупационные бланки: «аусвайсы», различные разрешения и пропуска. Грета помогала устраиваться знакомым полякам на такую работу, откуда не забирали в Германию на принудительные работы. Так что помогала своим, как могла. Грета своевременно не выехала в Польшу и получила от советского трибунала восемь лет за «сотрудничество с оккупантами». Выйдя из заключения, Грета как-то при встрече жаловалась мне, что осудили ее несправедливо, ведь она «крутила» с немцами по понуждению и согласию аковского подполья.